«Mehmetta per Guirdina me pregar sera e mattina voler fare un Paladina con galera e brigantine per defender Palestina … dara, dara, dara… bastonara bastonara» («Магомета господина Я просить за Джиурдина Его сделать паладина Дать ему алебардина И отправить Палестина […] Ха-ла-ба, ба-ла-шу, ба-ла-ба, ба-ла-да»[39]).
Через сто сорок три года, в россиниевской опере «Итальянка в Алжире», впервые поставленной в 1813 году — дата, важная уже сама по себе, так как совпадает с возобновлением активности берберских пиратов, — Мустафе-бею жалуют звание паппатачи: несомненная отсылка к Мольеру.
Звучали — пожалуй, более внушительно, — и другие голоса: турки, вообще мусульмане, в этом случае виделись притягательными, загадочными и полными достоинства. У Корнеля в «Сиде», написанном в 1636 году и вдохновленном драмой Гильена де Кастро «Подвиги Сида», опубликованной менее чем за двадцать лет до того, мавры изображены благородными и великодушными врагами. В 1637 году Далибре создал трагикомедию «Солиман», и Мере изобразил на сцене страшную смерть Мустафы, второго сына Сулеймана Великолепного, убитого отцом по наущению султанши Роксаланы. В 1672 году великий Расин, до того заимствовавший сюжеты из античности, создал произведение, которое сам называл смелым и современным. То было трагическое и страстное повествование о событии, происшедшем в 1635 году в Стамбуле в султанском серале: Расин натолкнулся на известие о нем в донесениях графа Сези, французского посла в Стамбуле. Речь шла об убийстве Мурадом IV своего брата Баязида, в соответствии с неумолимым османским законом о наследовании; с ним сплеталась история о несчастной любви, попранной чести и предательстве. После Расина западное представление о серале уже никогда не было прежним. С «Баязета» ведет начало образ гарема как места, где царствуют наслаждение и смерть, на который отчасти накладывалось старое представление о мусульманском Востоке как о бурном, жестоком, чувственном мире.
Но представления европейцев о Востоке имели не только «романтическую» составляющую, если употребить термин, возникший позднее; они включали в себя также вполне практические соображения. Жан-Батист Кольбер — который в 1660-е годы поддерживал идею создания «Французской компании Китая, Индии и Леванта», — энергично содействовал преподаванию и изучению восточных языков в Королевском коллеже, служившем опорой французской политики колониализма и меркантилизма. В 1670-е годы Кольбер послал свое доверенное лицо, маркиза де Нуантеля, в страны Леванта с целым рядом непростых поручений: от переговоров по продлению капитуляций до приобретения различных предметов и рукописей. После Нуантеля подобными делами занимался Антуан Галлан, молодой знаток восточных языков (savant en langues orientales), который в 1670–1688 годах часто и подолгу путешествовал по Леванту и освоил три основных языка исламского мира — арабский, персидский и турецкий, — а вдобавок и разговорный греческий. Выполнив внушительное количество переводов, он в 1709 году стал профессором арабского языка в Королевском коллеже.
К этому времени Галлан уже перевел и издал (в 1704 году) первый том «Тысячи и одной ночи», которая с тех пор стала — хорошо это или плохо — краеугольным камнем западных представлений о Востоке. Еще до этого, в 1697 году, посмертно вышла работа другого профессора Королевского коллежа, Бартелеми д'Эрбло де Моленвиля «Восточная библиотека», с подзаголовком «Всеобщий словарь, содержащий все, что относится до народов Востока». Из французских типографий в это время лился поток рассказов путешественников, которые были также исследователями, дипломатами, купцами, археологами, коллекционерами, шпионами или миссионерами, — от Жана Тевно до Франсуа Бернье, от Жана Батиста Тавернье до Жана Шардена. С Галланом и д'Эрбло ориенталистика оформляется как отрасль науки, как определенным образом организованная область человеческого знания, включавшая различные дисциплины. А кроме того, ориентализм начинает влиять на художественные вкусы, сделавшись основным и преобладающим компонентом того явления, которое впоследствии стали определять как экзотизм.
