Если старая оптиматская олигархия не учитывала мнения граждан, то теперь оно учитывалось еще меньше. Из того, что у Октавиана уже не было нужды изгонять из сената бывших противников, ясно следующее: в Антонии разочаровались не только солдаты, но и большая часть этих четырех миллионов граждан, для которых Октавиан представлял единственную надежду на мир. В последующие сорок лет они снова и снова будут показывать желание и стремление видеть правителем именно его, как бы он ни называл свою должность. Ему нравилось называться принцепсом — слово без пугающего подтекста, и веками его использовали во множественном числе: принцепсы — самые старшие члены сената. Применительно к Октавиану это слово означало нечто большее, чем просто «старший сенатор». Полномочия у него были столь же обширные, как у Цезаря, только вот на просьбы граждан объявить себя диктатором он, спустив с плеч тогу и обнажив грудь, отвечал, что пусть лучше его заколют, чем он примет подобный титул.
То было, конечно, дешевое лицедейство, рассчитанное на галерку. Вернувшись в Рим с окончательной победой в гражданской войне, Октавиан уже находился во главе политической партии, ставшей под его руководством массовой. Поначалу это была партия одной задачи — небольшая группировка цезарианцев, ведущая кампанию за возмездие убийцам; затем она поглотила всех соперников, многократно усилила свои позиции, борясь за традиционные римские ценности против предполагаемой культурной и военной угрозы с востока, а теперь апеллировала к людям, пытавшимся поначалу ее растоптать. Октавиан уже не смог бы, даже если бы и хотел, свернуть с пути абсолютной власти, ибо тем самым погубил бы карьеры и подверг риску жизни множества людей, которые почти пятнадцать лет столь преданно трудились для его возвышения.
Настоящее восстановление республики потревожило бы призраки Катона и Кассия, Брута и Цицерона. В лице своих прямых потомков они снова попытались бы захватить — как положенную им по праву рождения — львиную долю богатств Рима, они сталкивали бы вниз стремящиеся подняться средние классы, они отказывали бы беднякам в государственной помощи и воспользовались бы своей монополией в судах, чтобы полностью разделаться с цезарианцами. Октавиан и его приближенные разработали сложный план кампании, первым и важнейшим шагом которой стала, как ни странно, отмена всех чрезвычайных мер, принятых самим же Октавианом в период триумвирата и позднее и противоречивших республиканским законам. Это освободило принцепсу путь для решающего шага, сделанного им на заседании преобразованного сената 13 января 27 года до нашей эры — для его предложения «передать управление республикой сенату и народу римскому».
То был драматический момент. Однако большинство присутствовавших в курии Юлия не только знали, что произойдет, но и явно отрепетировали роли, в которых нужны были цезарианской партии. Со скамьи магистратов в длинном прямоугольном зале поднялась худощавая фигура тридцатипятилетнего Октавиана — наверняка в сандалиях на толстой подошве, которые он любил надевать для официальных собраний, чтобы не бросался в глаза его скромный рост — пять футов и шесть дюймов. Спокойно он объявил: здесь и сейчас он отказывается от всех полномочий, кроме тех, что временно даны ему как одному из двоих консулов на этот год.
Непосвященные едва верили своим ушам и в потрясении пытались уяснить себе подоплеку его заявления, но тут с мест главнейших сторонников Октавиана хлынул целый поток протестов, перешедших в рев. Разве Октавиана больше не заботит безопасность Рима? Как он может бросить их, после того как долго и так много трудился ради спасения державы от врагов? Даже боги разгневаются, если он сейчас отступится! Точно диктатор двадцатого века в государстве с однопартийной системой, изображающий принципиальное неприятие единоличной власти, которую на деле он намерен укреплять и развивать, Октавиан утверждал, что решение его обдуманное и окончательное.
Мало-помалу в ответ на душераздирающие мольбы послушных статистов он позволил себе уступить — под столь упорным давлением. Нейтральные сенаторы начали понимать: если они не присоединятся к мольбам, их сочтут стойкими противниками Октавиана. К тому времени, когда Октавиан согласился пересмотреть решение, в результате голосования никто уже не сомневался. Он оставил за собой власть только над теми провинциями, в которых — хоть храм Януса и стоял закрытый, — нельзя было гарантировать сохранение мира. Октавиан назвал Галлию, Испанию, Сирию, Египет, Киликию и Кипр. И то, что большинство его легионов базировалось именно в этих провинциях, — не просто совпадение.
Прочие провинции с горсткой оставшихся там легионов — в таких пограничных областях, как Иллирика, Македония и Африка — он передал под юрисдикцию сената и позволил назначать наместников из старших сенаторов — по жребию и сроком на один год — как делалось до триумвирата. Свои провинции он объединил, чтобы управлять ими в качестве проконсула в течение десяти лет, но не через наместников, а через легатов, которых назначал сам и которые подчинялись лично ему. Для такой системы имелся прецедент: когда Помпей управлял испанскими провинциями, сенат голосованием позволил ему оставаться в Италии — лишь выехать за пределы Рима, — а испанскими легионами командовали назначенные им полководцы.
Отказ Октавиана от управления спокойными провинциями был скорее показным, чем действительным. В отличие от Помпея Октавиан мог оставаться в Риме, поскольку обладал еще и полномочиями действующего консула, дававшими ему право в чрезвычайных случаях принимать командование над войсками, базирующимися в столице и даже провинциях под номинальным командованием сената. То была юридическая проформа; никто не сомневался, что если Октавиану потребуется, он возьмет себе любые легионы независимо от своего юридического статуса. Однако теперешняя щепетильность по отношению к букве закона помогла ему восстановить доверие к юридической системе судов и правовым нормам. Октавиан продемонстрировал, что не ставит себя выше закона. Как превосходный политик, он использовал данный ему десятилетний проконсульский срок, чтобы распустить всех правителей «военных провинций» и заменить их чиновниками, не бывшими, как правило, членами сената. Очистив почти всю армию от полководцев-политиков, сделанных по одной мерке своевольных аристократов, Октавиан лишил потенциальных противников шанса устроить с их помощью военный мятеж.
Сенаторы были рады назначать правителей хотя бы и для того небольшого числа провинций, которые демонстративно передал им Октавиан.
Впервые за пятнадцать лет — с момента основания триумвирата — они могли заниматься таким делом беспрепятственно. Верный какое-то время букве договора, Октавиан не вмешивался, только оговорил условие: назначенный сенатом правитель не должен носить военную одежду или меч. Он уже проверил каждого сенатора на предмет пригодности, а настроения среди избирателей были таковы, что ни один кандидат в магистраты не мог пройти выборы без одобрения, а то и прямой санкции принцепса. Именно к этому времени Дион относит установление монархической власти Октавиана.
В тот вечер, возвратившись в отличном настроении в свой новый дом на Палатине, Октавиан, наверное, похвалился Ливии и Октавии, что хорошо сегодня поработал. Теперь юридически к нему было не придраться. Главный оплот его власти — контроль над армией — почти полностью признан самым главным законодательным органом государства. Для его бывшего союзника Цицерона сенат был и источником, и средством власти. Для Октавиана сенат стал лестницей, по которой его личная власть, опирающаяся на армию, поднялась до общественного признания и показала свое значение как власть гражданская.
