Книга Леонардо да Винчи. О науке и искусстве - Габриэль Сеайль

«Наука требует, – говорит Лейбниц, – известного искусства угадывать, без чего нельзя подвигаться вперед». У ученых и психологов теперь стало уже общим местом, что гипотеза есть самопроизвольная работа воображения и что, следовательно, всякое открытие в тот момент, когда оно делается, есть истинное поэтическое творчество. Воображение развивает две силы, которыми один и тот же индивид редко обладает в сильной степени: одна из них – это способность придать всю силу действительности образам, которые она вызывает в сознании; другая – способность комбинировать представления, открывая существующие между ними аналогии (anschauliche, combinirende Phantasie по Вундту). Леонардо представил к услугам науки обе эти силы.

Гете рассказывает, что он умел создавать себе воображаемое дерево, держать перед глазами все детали его строения, расположение ветвей и их разделение на веточки, форму их листьев, блеск воображаемых цветов. На улицах Флоренции, на ее рынках и площадях Леонардо собирал массу образов, отмечая себе то странное лицо, то физиономию плута, подходящую для его Иуды,; то смешные головы крестьян и носильщиков. У него была способность конструировать формы, вызывать в уме точные образы с ясными очертаниями, нечто вроде галлюцинаций; этими образами он свободно владел, разнообразил их, дополнял, видоизменял. Как ученый, он пользуется этой способностью, чтобы продлить силу ощущения, вызывать явления, не поддающиеся удержанию, как, например, газ, воздух с его волнообразными движениями, частицы воды, которые от удара камнем толкают друг друга, словно толпа. Он не раб непосредственного впечатления, он отвлекается от него, становится выше и развивает его в образы, преобразовывающие его. Что такое луна для первобытного человека? Блестящее тело, серебряный диск, пущенный каким-то метальщиком по небу. Образ копирует впечатление, повторяет его. Менее наивные ученые XV века представляли себе луну в виде тела, похожего на отполированное сферическое зеркало. Заметьте, насколько образ еще близок к впечатлению, насколько он почти рабски воспроизводит его. Он однако смутен и не определен. Чтоб отвергнуть эту теорию, Леонардо достаточно было вызвать в уме образ, передающий ее. Ясно представленная, она выдает свою неверность: при солнечном сиянии сферическое зеркало, как золотой шар, отражает свет только в одной точке. Но на небе луна совсем не кажется темным пятном, на котором сияет одна блестящая точка. Теория Леонардо тоже дает образ, но это поэтический образ – и насколько же он богаче и плодотворнее! Посмотрите на наше море, освещенное солнцем; его постоянно волнующиеся волны образуют несметное количество маленьких зеркал, отраженные лучи которых сливаются в непрерывный свет. Луна есть земля, различаемые на ней темные пятна изображают ее континенты, более светлые места – отдаленный океан, колыхающиеся волны которого посылают нам среди ночной тишины отражение солнечного изображения, повторенного бесчисленное множество раз. Какой резкий переход от круглого полированного шара, вправленного в кристаллическую сферу, которая, вращаясь, увлекает его за собою, – до этой свободно обращающейся в пространстве земли с ее материками, морями и горами! Ученый не является здесь книжником, придерживающимся буквы, а художником, преобразовывающим полученное представление смелыми образами, которые оно вызвало в нем.

Леонардо, как художник, изучал отражение света и его законы; в них он находил объяснение пепельному свету луны. Величина предметов и необъятные расстояния не смущают его. Он представляет себе в виде трех шаров, расположенных в его мастерской для опыта, солнце, наш блестящий океан и луну при солнечном закате, у которой освещен только край; он наблюдает светлый отблеск, который от наших морей отражается через пространство на луне, уменьшает ее темный свет и дозволяет нам различать всю ее поверхность, темнеющую среди двух блестящих краев. В выемках каната обнажаются ряды раковин, на вершине горы – ископаемые. Для теолога это является образцом созданных из праха животных, которых Бог не захотел одушевить своим дыханием. Для Вольтера, человека без предрассудков, это остатки раковин, служивших пищей. Вечно тот же недостаток воображения, неспособность освободиться от непосредственного впечатления, всегда те же объяснения, в которых нет ничего, кроме пошлой болтовни. Вид раковин вызвал у Леонардо образ моря. Этот точно определенный, ясный, живой образ порождает в нем новые образы, из которых постепенно составилось величественное зрелище прошлой истории земли. То, что представляет теперь только кусок окаменелого известняка, наполненного грязью, прежде жило. В течение веков скоплялись под волнами раковины, перемешанные с песком; реки во время половодья уносили с собою в море ил, который отлагался последовательными слоями; когда океан сильно наполнялся, то отступал от берегов. Поверхность земли таким образом постоянно обновляется: «то, что некогда было морским дном, стало горной вершиной». Леонардо усмотрел это, потому что восстановил силой воображения и по прошлому сделал заключение о настоящем, по причине – о следствии, и таким путем он создал геологию.

Интуитивное воображение является уже представлением об отношении вещей. Вызываемый им образ одновременно зависит от впечатления и разнится от него: он зависит от представления, потому что происходит от него и считается с ним; он разнится от него, потому что вместо его повторения он посредством перемещения объясняет его. Видимое явление связано с неизвестными предшествующими явлениями, обусловившими его. Но научная плодотворность воображения особенно проявляется в комбинировании и сближении различных явлений. Оно разлагает сложные факты на более простые и открывает в них наряду с теми же простейшими элементами те же общие законы. По-видимому, этой работы достаточно для разумного анализа. Но аналогия не сразу усматривается, ее приходится открывать посредством гипотезы. Прежде чем признать ее верность, приходится угадать ее, вообразить себе ее. Различия очевидны, сходства скрыты. Машинальный ум воспроизводит только впечатление; у Леонардо был один из тех живых умов, в которых впечатления и образы путем двойного процесса анализируются только для того, чтобы вступить в новые комбинации, где обнаруживается их взаимная связь. Совершенно напрасным было бы желание разделить здесь воображение ученого от художественного воображения. Он требует, чтобы во всем искали соразмерность, «которая существует не только в числах и мерах, но и в звуке, тяжести, времени, пространстве и во всякой силе, какова бы она ни была. Он предчувствует в природе разум, проникнутый логикой и гармонией, математикой и красотой, и он точно идет навстречу ему. Научная аналогия иногда соприкасается с поэтическим образом. В морских волнах и в волнистых кудрях, которыми он любил обрамлять лица своих мадонн, он находит один и тот же закон. «Отметь, как движение водной поверхности походит на движение волос: при движении волос бывает два темпа; один из них зависит от тяжести волос, а другой обрисовывает линию их локонов. Точно вода со своими изгибами, то повинующимися главному течению, то подчиняющимися законам падающего и отраженного движения». Воспламененный порох, заключенный между тарелью бомбарды и выбрасываемым ядром, «действует как человек, упирающийся крестцом в стену и толкающий что-нибудь руками». Когда воздух не может достаточно скоро расступиться перед пересекающим его телом, то сжимается, точно перья, сбитые и сжатые тяжестью спящего».