— Сегодня на коне, а завтра, глядишь, и в канаве! И не угадаешь!
Старик грустно кивнул.
По пути назад я сидел на башне вместе с лейтенантом, будто драгоценный трофей. Когда мы переезжали через край ложбины, я указал место, где ранним утром провалился в тину, и лейтенант рассказал мне, что, мол, досконально изучил позиции русских на предмет выяснения наличия у них противотанковых орудий. Оказалось, что таковыми противник не располагает.
Когда мы вернулись, все наперебой удивлялись и радовались моему скорому возвращению. Тут же откуда-то взялась бутылка коньяка, которую решено было пустить по кругу. Потом меня отвели к свежей могиле моего друга Августа, потом я еще раз зашел в ту самую хату, где меня взяли тепленького всего лишь полсуток назад. Кто-то додумался ляпнуть, что я, дескать, отделался легким испугом, а Август погиб. Я, правда, спросил этого героя, как он объяснит то, что русские взяли меня сонного, да еще умудрились проскользнуть незамеченными для нашего боевого охранения. Тот никак не мог этого объяснить и на том заткнулся.
На тело Августа наткнулись случайно, а меня словно след простыл, причем самое загадочное было то, что ни следов борьбы, ни пятен крови в хате не обнаружили. Это было уже утром, едва рассвело. Тут же доложили обо всем командиру, и только тогда догадались присмотреться к лощине и к тому, что делается в другой части села.
Перед тем как явиться с докладом к командиру, я рассчитывал на худший вариант. Но он приветствовал меня:
— С благополучным возвращением! — и тут же рассмеялся.
У меня словно гора свалилась с плеч. Он сказал, что вообще не понимает, как подобное могло произойти.
— Ты им по своей инициативе ничего не рассказывал? — осведомился он. — Кстати, а о чем они тебя спрашивали? И что ты им рассказал?
Я медлил с ответом, подозревая ловушку, но командир успокоил меня:
— Ладно, ладно, только не дрейфь, я все прекрасно понимаю, думаю, ты повел себя как подобает.
Когда же я признался, что представил русским более-менее достоверные сведения, он спросил меня:
— А зачем?
Я объяснил, что им и так ничего не стоило поймать меня на лжи, потому что идут за нами по пятам вон уже сколько, поэтому и знают всю подноготную о нашей Kampfgruppe.
— Это верно! — к моему великому облегчению, заявил командир, добавив, что в данных обстоятельствах он поступил бы в точности так же.
— Ладно, не буду тебя больше мучить! — подытожил он и велел мне отправляться поесть, а потом залезть в грузовик и отоспаться — дело в том, что наша ударная группа вновь снимается с места. Когда я ему напоследок преподнес, что русским даже известна его фамилия, ему, похоже, это даже польстило.
Было уже темно, когда я проснулся от тряски в кузове грузовика и сначала не сообразил, где я. Товарищи рассказали мне, что, мол, произошла стычка с русскими, постреляли немножко, а ты даже и не соизволил проснуться. Обстановка с каждым часом усложнялась. Рассказывали о том, что в одной из деревень наткнулись на повешенного на дереве немецкого полковника. На груди у него висел кусок картона с надписью: «Струсил перед лицом врага!» Все награды были сорваны у него с мундира, сапоги тоже стащили, а фуражка валялась в снегу прямо под ним.
К этому времени у нас уже не оставалось никаких иллюзий, одни только горечь и страдания. Единственное, чего мы еще придерживались, так это принципа сплоченности, и у всех на уме было одно — как бы поскорее добраться до германской границы, а до нее было еще вон сколько. Произошла очередная реорганизация, и теперь я был включен уже в Kampfgruppe Линдемана, названную так в честь гауптмана Линдемана, ее командующего. У нас уже не оставалось никаких транспортных средств, ни колесных, ни гусеничных, мало-мальски серьезного оружия, разве только легкие виды вооружений. Все тяжелое для переноски снаряжение погрузили на лодки-плоскодонки — очередное изобретение вермахта, — служившие нам санями, в которые мы впрягались по двое. Хуже некуда обстояли дела и с провиантом, поэтому мы только и рыскали в поисках съестного.
Ввиду отсутствия надлежащих командных структур, дисциплина падала. Только нижние чины, причем именно рядовой состав, могли положиться друг на друга. Когда Линдеман «предлагал» — поскольку приказывать уже не решался — войти в какую-нибудь деревеньку на постой и, по имевшимся данным, она была занята русскими, мы просто выразительно смотрели на него, продолжая топать по снегу дальше. Вот такие теперь царили служебные отношения — попахивало демократией! И все это при тридцатиградусном морозе! Вокруг, куда ни глянь, ни дорог, ничего, сплошной снег, белое поле без конца и края. Унылое однообразие пейзажа скрадывали лишь кое-где торчавшие кривые березки, тоже, казалось, сбивавшиеся в кучки, чтобы спастись от холодов.
Мы получили приказ остановиться в одном селе на несколько дней, чтобы остальные подразделения могли нагнать нас. Уже в первую ночь часть Красной Армии, преследовавшая нас, сумела незаметно окопаться в снегу в каких-нибудь трехстах метрах от нас.
Утром мы обнаружили, что они установили на столбах громкоговорители, часами изрыгавшие пропагандистские призывы к нам. У микрофона находился один из приволжских немцев, говоривший на немецком образца XVIII столетия времен императрицы Екатерины. Извинившись за то, что не имеет при себе пластинок, диктор-агитатор предложил нам вместе с ним спеть немецкую песню. Через жутко трещавший динамик он предупредил, что ни слухом, ни голосом не обладает. Он пел приятные русские песни и немецкие народные, некоторые из них относились к периоду Крестьянской войны в Германии. После песен следовала пропаганда. Надо сказать, что львиная доля в ней была правдой, именно это больше всего и бесило нас. Мы прекрасно ощущали, причем на собственной шкуре, что роли в этой войне поменялись, но к чему сыпать соль на рану? Вот мы и орали ему в ответ: «Заткнись, предатель!», а он лишь смеялся, а потом угощал нас сведениями о последних проигранных нами сражениях, причем не упуская мельчайших деталей о наших разгромленных и переставших существовать полках, дивизиях, армиях на всем протяжении германо-советского фронта. Он грозил нам, что у нас нет ни малейшего шанса вернуться домой и увидеться с родными и близкими, единственное, что нам остается, — тихо сложить оружие и тем самым прекратить участие в варварских преступлениях. Диктор-пропагандист, представившийся нам как Георг Бауэр, убеждал нас в том, что наши офицеры лгали нам всегда и лгут сейчас.
С каким облегчением мы ушли за пределы досягаемости рупора пресловутого Георга Бауэра. Снег был сантиметров тридцать глубиной, и идти по нему было невозможно, воздух, казалось, звенел от мороза. Не имея карт, мы наугад прибрели к нескольким хатенкам, расположившимся в балке прямо перед нами. Из труб поднимался дым, следов чьего-либо военного присутствия не было. Потом Линдеман приказал нескольким из нас, включая и меня, пойти и спалить эти хаты. Дело в том, что начальство укоряло его, что, дескать, он игнорирует приказ фюрера о «выжженной земле», поэтому и отдал такой приказ, причем, судя по всему, не шутил. Многие из нас считали этот приказ драконовским, в особенности зная, в каких жутких условиях приходится жить русским.
