Лao Цзы, «Дао де цзин» В некотором отношении экзекутор представляется инвертированным образом преступника. Закон — это то, что их одновременно объединяет и разделяет. Они оба убивают, каждый со своей стороны зеркала закона. Экзекутор, в котором пребывает закон, представляется позитивным, легальным убийцей. Народный мститель, вооруженная рука правосудия, меч закона… — он уполномочен обществом на то, чтобы, согласно деликатному популярному выражению, «отрубать гнилые или пораженные гангреной ветви социального тела». Находясь на другом конце власти, обладая высшей властью — властью убивать себе подобных, — палач также встает в пару с королем. Будучи персонажем вне норм, он также является объектом фантазма. И, как отметил Роже Кайюа,[90] существующие рассказы о палачах почти всегда восходят к области утопии, отражая представления, которые питают коллективную мифологию. Здесь мы увидели экзекутора вне этой мифологии, в его повседневной жизни. Обычный человек в необычном положении. В итоге: «Целый человек, созданный из всех людей, который стоит их всех и которого стоит любой».[91]
Парадоксальным образом о палаче можно было бы сказать, что он восстанавливает социальные связи, обрубая их. Он созидает, разрушая.
Пограничный персонаж, он связывает два мира: мир преступления и мир закона, жизни и смерти, реальный и мифический… А. Обрехт в своем дневнике выражает это шизоидное положение, рассказывая о первой своей казни в качестве главного экзекутора, о возникшем ощущении раздвоения: «На этой первой казни я не избежал внутреннего ощущения, которое повторялось каждый раз с приближением последних минут перед действием (…) Полная и безраздельная власть «над» действием. Можно быть палачом и оставаться чувствительным, это может показаться парадоксальным, и никогда я не наблюдал такого раздвоения личности, как в последние минуты перед казнью у всех существ, которые тесно соприкасаются с осужденным».[92] Об этом же говорит нам и Фернан Мейссонье: «Во время казни моя личность менялась. Связывая осужденного, я не выпускал его из виду. Я пристально смотрел на осужденного и не занимался ничем другим. Я даже не слышал, что происходило вокруг нас. Много раз люди говорили мне: «Помнишь? я был на такой-то казни!», а я не помнил, что видел их».
Экзекутор, парадоксальный индивид, находится в своеобразном положении. Человек действия, уполномоченный доминирующими классами, просвещенными классами, теми, кому принадлежит слово, которые изрекают и вершат закон, — правосудие не дорожит знакомством с ним. В администрации криминальной юстиции экзекутор появляется почти незаметно. Его статус контрактный: простая серия кредитов, выделяемых на использование и содержание гильотины. В противоположность этой институциональной ссылке, как только ему передают осужденного, сразу после освобождения из-под стражи, осужденный «принадлежит ему» и экзекутор оказывается единственным распорядителем в процессе казни. «Они» не желают знать, как все это происходит. Главное, чтобы не было проблем, чтобы это произошло и чтобы это произошло как можно незаметнее и как можно эффективнее.
Без сомнения, ни на что не похожее социальное положение палача — единственного индивида, соответствующим образом уполномоченного группой на убийство от ее имени — делало из него особое существо. В буквальном смысле обладавший «властью над жизнью и смертью», отошедший от проторенных путей, он был вне добра и зла, в той крайней точке, где наше общество теряет равновесие. С его исчезновением исчезла и та смутная часть инстинкта нашего общества,[93] которая распределена на каждого из его членов. В отношении морали намерения Пеги стигматизировал индивидов, у которых (в мыслях) чистые руки, но (на практике) рук нет. Свидетельство Фернана Мейссонье, уполномоченного убивать от имени народа, обязывает к размышлениям об отношениях между мифом и реальностью, между представлением и действием. Работа антрополога имеет целью именно осветить социоисторические основы коллективной мифологии. Стараясь выбить с занимаемых позиций социальные и исторические определения некоторых человеческих практик и представлений, антрополог также должен, путем рефлексивного возвращения, отдать себе отчет в социоисторических условиях возникновения своего собственного взгляда. Именно таким образом он в конечном итоге и становится мишенью для самого себя. В этом свете можно сказать, что свидетельство Фернана Мейссонье — отражение палача, существующего в каждом из нас. В каждом из нас есть частичка палача.
