Не спеша, с достоинством, как и подобает кмету, протянул руку к раскаленной рукояти.
Вот он – хранитель власти, который помог бы древлянам утвердиться в Киеве, возвысить Искоростень, захватить великий путь «из варяг в греки», отомстить за отцов. Он лежит распростертый, охваченный красным, как знамя Киева, пламенем – княжеская власть над многими, многими городами необъятной Русской земли!
Дрогнула рука Златолиста, он увидел светлые детские глаза Владимира, с испугом глядевшие на него.
В каком-то отчаянном порыве, в безумном желании повергнуть в прах могучее дерево, он схватил меч, замахнулся им, спотыкаясь, бросился к выходу. Трещала, лопаясь, кожа.
– А-а-а! – закричали, заметались люди, будто стадо лебедей, застигнутое снежной бурей.
Кровь хлынула из носа Златолиста; вдыхая тошнотворный запах горелого мяса, ощущая невыносимую боль во всем теле, он выбежал на крыльцо и покатился по мраморным ступеням. Но не остался лежать; с живучестью кошки вскочил на ноги, сверхчеловеческим усилием поднял над головой меч. Не слушались руки, обрывалось сердце, с ужасающей быстротой деревенело все тело… Златолист выкрикнул что-то нечленораздельное и ударил мечом о влажный ствол дуба… Ослепило солнце, зашептались листья, а может, то ветер подул, только витязь пошатнулся, бессильно прислонился белым лицом к коре священного дерева, сдирая кожу и волосы, сполз по нему в беспамятстве.
– Смерть ему, смерть! – заголосили кругом. – Боги рассудили.
– Да, Бог рассудил! – повторила княгиня.
Волхвы подобрали Златолиста и понесли к стоящей поодаль повозке; подняли его на руках, как воина, сраженного в бою.
К Доброгасту подошел Блуд:
– Немедля ступай в покои княгини. Там Судислава.
Проронив это, он ласково улыбнулся и как-то боком засеменил к выходу прочь.
Доброгаст повернул голову, встретился глазами с Ольгой, она, как бы подтверждая сказанное вельможей, кивнула головой и тут же забыла о его существовании. Перед ней проходили племена, народы, весь этот смятенный, ищущий мир, молодой, полный сил, олицетворением которого был ее сын Святослав. Она жадно всматривалась в этот мир, искала в нем труды своих рук. Знала, что скоро умрет, но где-то далеко, на востоке, будет вечно катиться могучая река, которую Святослав завоевал, дал ей имя своей матери.
Что испытывал Доброгаст, видя врага приговоренным? Облегчение и только: ни торжества, ни злорадства, ни чувства удовлетворенной мести. Впрочем, ему некогда было размышлять – у княгини ждала Судислава.
Доброгаст протиснулся сквозь шумящую толпу, стал подниматься по знакомой лестнице, ведущей в покои Ольги. Перед дверью он на минуту остановился, поправил волосы и вошел – темно… В следующее мгновение страшный удар по голове согнул его так, что пальцы коснулись пола. Из-за пазухи выпал серебряный бубенчик и покатился, зазвенел девичьим милым голоском. Доброгаст попытался дотянуться до него. Стал на колени, но почувствовал новый удар. На него набросили жаркую медвежью полость и били долго, ожесточенно. Топали вокруг него люди, приговаривали:
– Смерть холопу подлому, смерть рабу.
Били чем-то тяжелым по голове, вышибали разум. Не мог пошевелиться. Но все его существо встало на дыбы, сосредоточилось в одном: «Нет, врете, не раб я!» Зазвенело в ухе, перебили, наверное, перепонку, ткнули чем-то, в глаз, стараются выдавить. Светлый разум его помутился. «Какая воля? Где она?» Все темней и темней в голове. Удар в лицо сапогом. Блеснула подковка на каблуке… Удар в грудь! «Вот где воля! Не выколотить вам ее, убийцы…»
А они разбросали пуховики, подушки, подняли дубовое ложе княгини и опрокинули на Доброгаста…
Потом уже, когда стемнело и в опустевших хоромах кое-где вспыхнуло разноцветными огнями слюдяное оконце, его завернули в медвежью полость и понесли. Тонкая струйка крови осталась на мраморе лестницы. Доброгаста положили на повозку рядом со Златолистом.
Утром у священного дуба появился Ольгин милостник – вельможа Блуд. Он возвращался из бани. Распаренное лицо его налилось кровью, даже глаза покраснели. Под мышкой – обтрепанный березовый веник. Осторожно потрогал рукой след удара, погрозил дереву пальцем:
– Э-хе-хе… за грехи мои посек я себя нещадно березовым прутом.
ПРИМЕРНОЕ НАКАЗАНИЕ
Бесконечно тянулись, находили и оставались позади холмы, ржавые курганы, а то и перелески в ярких солнечных пятнах—желтых, багряных, будто византийская парча; под копыта лошадей ложились незнакомые дороги.
Скучно было в степи, голо. Облака плыли по небу, дикие, серые, птицы не парили, не резвились: заслышав конский шаг, поднимались из кустов, летели низко и недалеко.
Давно уже сгорела в низинах мягкая травка, поржавели стебли донника, всюду шевелил колючими усами злаковый пустоцвет; ломая сухие листья, трещал под ветром репейник; рассыпанными бусами краснел по оврагам шиповник. Только одна кульбаба упрямо продолжала цвести: желтая, нечесаная, вызывающая – настоящая поляница.
Днепр все не открывался, хоть уже одиннадцатые сутки шли дружины Святослава: впереди на версту—сторожевой разъезд, позади – громыхающие сложенными доспехами телеги на смазанных салом колесах. Шли с раннего утра до позднего вечера, а иногда и ночью, если светила луна и дорога была хорошей. Изредка останавливались, чтобы напоить лошадей и самим поотдохнуть, поочиститься от пыли. Приходилось и голодать в пути. Выступление было спешным, и продовольствия взяли мало. Получив вторую грамоту Ольги, великий князь не выдержал – приказал готовиться в путь, «пометав колы».[51] Некогда было размышлять о судьбе новой столицы – прежней грозила опасность разорения. Потеряли всякую цену рабы, серебро, меха. Все блага серединной земли заслонили собой добрые угрские кони. Они понадобились князю затем, чтобы вовремя поспеть на выручку киевлянам и всему русскому народу. Низкорослым, выносливым лошадкам степняков противопоставлялись статные, славящиеся своей иноходью, угрские жеребцы. В несколько дней была собрана из разросшихся за последний поход дружин быстроногая конница. Многие простые ратники, кто вчера еще шагал в пешем строю, таща тяжелое копье и громоздкий щит, пересели на коней.
Часть прежнего войска осталась на полях сражений, большая часть была раздроблена на охранные отряды во многих городах по Дунаю в Мизии, у этого порога «священной именем империи». Отныне пешего войска не существовало. Кто ушел на Дунай смердом-ополченцем, возвращался заправским воином.
Большой крюк сделала конница, догоняя печенегов. Велико было нетерпение князя, гнев его не утихал. Так все хорошо шло, подготовка к походу на Византию подходила к концу и вдруг… проклятье диким степнякам! Мечта его жизни была близка к осуществлению – с болгарским народом завязалась крепкая дружба, налаживались добрые отношения с уграми и вдруг… проклятье коварным грекам, они перехитрили его! Но всегда ли так будет? Грозно поднимается на берегах морей славянская держава от Ладоги до Малого Преслава. Широко распахнул крылья Святослав, освоил незнаемые прежде земли, проложил по ним военные тропы, которые потом утаптывало множество народов, сделав их торговыми дорогами. Устья больших рек – Днепра, Дона, Волги – взял на замок, никто без ведома князя не отваживался подниматься в русские владения. И забыл-то, казалось, совсем Киянь-город и не помышлял о возвращении, – стыдно было отнимать у своих детей наследные права. Знал: Ярополку надо отдать Киев, Олегу – Вручий в непокорной Деревской земле, а любимому робичичу Владимиру – далекий буйный Новгород, где каждый дырявый горшок мнит себя воеводой, а богатый купчина, бахвалясь, говорит, что князья у него в мошне сидят да мечами звенят.
