Пока они укладывали ее на узкую койку, служившую кроватью, Кэтрин почувствовала рядом чье-то присутствие. Это был Али, протянувший руку, чтобы положить под бок Индии свернутое одеяло — только так ей было не больно лежать.
— Скажи, чтобы все разошлись, — тихо попросила Кэтрин. Лакей Рафаэля повиновался.
Когда все ушли, они вдвоем осмотрели красные полосы, рубцы и порезы на спине Индии.
— Почему, Али? — прошептала Кэтрин. — Почему?
Он почти сразу понял ее.
— Почему я взял хлыст? Кто сделает это лучше, мадам? Никто не сделал бы это так осторожно.
— То есть ты хочешь сказать, что это была твоя идея? Ох, Али.
— Предназначение любви, мадам, — сказал он с грустной улыбкой, — отдать боль — и разделить ее.
Они протерли спину Индии, наложили успокаивающую мазь и замотали бинтом. Она лежала неподвижно, позволив им себя лечить. Когда они закончили, она немного повернулась, открыла глаза и с безразличием посмотрела на них. Опустившись на колени рядом с ней, Али взял ее за руку. Она не стала возражать, но никак не отреагировала на его присутствие. Ее уже не искаженное болью лицо было удивительно красиво — черты, гладкость кожи, — словно она была не женщиной, а высеченным из камня идолом с пустым взглядом.
Внезапно с ее лица исчезла маска и рука конвульсивно сжалась. Индия скрутилась на кровати, но из ее уст не вылетело ни единого звука.
— Ребенок… — прошептал Али. Кэтрин лишь кивнула.
Наступила ночь, но люди вокруг не спали, поскольку знали, что происходит внутри. Принесли фонарь на китовом масле, одежду, горячую и холодную воду, еду, питье.
От горящего фонаря в маленькой комнате вскоре стало душно. Порывы прохладного ночного воздуха, проникающие в высокое окно, только раздражали своей дразнящей свежестью. Их одежда пропиталась потом, волосы стали влажными, пока они занимались Индией, держа ее руки, пытаясь унять ее метания по кровати, чтобы она не навредила себе. У нее начинался жар. Кэтрин смочила тряпку в холодной воде, положила на ее лоб и продолжила снова и снова обтирать ее тело.
Когда стеклянные глаза Индии закатились назад, Кэтрин подумала, что лучше бы она кричала, ругалась, вопила — все что угодно, лишь бы прекратить это жуткое молчание. Однако она не закричала. Ее губы напухли, из них сочилась кровь, ногти врезались в ладони, но она не издала ни звука. И даже не помогала себе. Она не обращала внимания на наставления Кэтрин, молча перенося боль.
Над верхушками деревьев взошла луна, когда ребенок Индии появился на свет. Это был мальчик, крошечный прекрасный мужчина. На долю секунды, пока она прочищала ему горло от слизи, Кэтрин показалось, что он не сможет дышать, затем тяжелую тишину пронзил его крик. Он был мокрым от ее слез, пока она очищала его лицо, заматывала в пеленку и передавала Али. Он осторожно принял его, неловко, как все мужчины берут на руки своих первенцев.
— Индия, — нежно произнес он, опускаясь на колени возле кровати. — Возьми нашего сына.
Ее веки задрожали, потом медленно приоткрылись. На губах появилось подобие улыбки.
— Твой сын, Али, — вздохнула она и отвернулась.
Али бросил быстрый взгляд на Кэтрин, стоявшую у кровати и теперь занимавшуюся последом. Она покачала головой.
— Она теряет кровь, слишком много крови, и ей все равно.
— Индия, — быстро произнес он, положив черноглазого малыша ей на руку и прижимая ее вторую руку к его слабо двигающимся ножкам. — Почувствуй своего ребенка, такого теплого и приятного. Ты должна бороться за свою жизнь ради него. Это пройдет. Снова появится радость и любовь. Вся любовь, которую я хочу выразить.
Ее голос был подобен шелесту сухих листьев на осеннем ветру:
— Этого было бы достаточно… если бы мой ребенок не был рабом… А ты был бы меньше слуга… в своем сердце.
Али поменялся в лице — так ранили эти слова его душу. Конечно, она была права. Ребенок, согласно «Черному кодексу» Бенвиля[88], становился таким же, как его мать. Но мужчина, выросший в пустыне, не стал показывать Индии свою озабоченность.
— В этом мире, моя Индия, есть вещи более важные, чем свобода или кровавое восстание.
— Неужели? — устало и недоверчиво спросила она.
— Да. Например, преданность, любовь, принадлежность друг другу…
— Слова. Только слова.
Али наклонился к ней ближе, чтобы расслышать ее шепот.
— Величайшее из них — любовь, — ответил он.
Его глаза горели, но были влажными, когда он смотрел на ее бледное, ничего не выражающее лицо.
Индия не ответила.
Яркое радостное летнее утро было в самом разгаре, когда Кэтрин вернулась в дом. Взошедшее солнце блестело на росе. Птицы перелетали с дерева на дерево, в траве трещали сверчки. Но она всего этого не замечала из-за невероятной усталости и уныния.
Она увидела Рафаэля, стоявшего в дальней галерее с чашкой кофе в руке, словно он только что вышел из-за стола после завтрака. Он казался таким отдохнувшим и свежим; даже его панталоны были аккуратно выглажены по сравнению с ее помятой испачканной одеждой, и это ее бесило.
— Доброе утро, — бросила она и прошла мимо.
— Хочешь кофе? Судя по твоему виду, он тебе просто необходим.
— Правда? — резко спросила она. — Неудивительно, учитывая, что я всю ночь присутствовала при родах… и смерти.
Он сжал губы, и ей показалось, что его задели ее слова.
— Мне остается только предположить, судя по твоему поведению, что Индия родила ребенка.
— Именно — и умерла при этом.
— Это плохо, — после паузы произнес он.
Кэтрин понимала, что сейчас не время это обсуждать, потому что она устала и была подавлена и переутомлена из-за всего произошедшего, но она не смогла сдержать слова, слетевшие с губ:
— Плохо? Это все, что ты можешь сказать? Так мало для тебя все это значит?
Рафаэль вылил остатки кофе через перила; сжимавшие чашку пальцы стали белыми, когда он ставил ее на узкую железную планку, чтобы ее забрали слуги.
— Я не лицемер, Кэтрин. Эта женщина пыталась всех нас убить. Что бы сделала ты? Простила?
— На твоем месте вместо этой холодной маски справедливости я бы проявила больше сострадания, как цивилизованный человек. Даже в упадочной Европе беременные женщины освобождаются от наказания ради спасения невинного ребенка. Я считаю твой поступок невежественным и бесчувственным. И не думаю, что когда-нибудь смогу забыть его!
