— Готовьтесь присягать новой императрице, господа, а ты, Барятинский, шагом марш исполнять приказание!
Барятинский вышел, не вполне осознавая, куда и зачем идет, мечтая по пути свалиться с лестницы и сломать ногу, проглотить по нечаянности язык или сделаться жертвой еще какого‑нибудь несчастья, только бы не исполнять сего безумного поручения. Тут‑то и попался ему принц Георг Голштинский, которому Барятинский и поведал свою беду.
Выслушав его с пятого на десятое, дядя ринулся сломя голову к племяннику и принялся взывать к его рассудку. Однако, судя по всему, ни рассудок, ни сам государь принца Георга не слышали. Мешали нестройные звуки скрипки – и сварливый женский голос.
Кривобокая особа, кривя маленький рот (наверное, чтобы ни одной линии в ее теле не осталось гармоничной), принялась браниться как солдат, так что через минуту общения с ней принц Голштинский горько пожалел, что ввязался в это дело. Однако именно ее солдатские манеры и навели его на некую мысль – и побудили прибегнуть к доводу самому решительному.
— Арест государыни необходимо отменить, ваше величество, – выпалил он. – Осмелюсь предположить – это может вызвать недовольство в войсках!
Принц Георг знал, что говорил. Григорий Орлов, любовник императрицы, его братья, прочие измайловцы… Екатерину любила гвардия, как некогда любила императрицу Елизавету Петровну. Красивая женщина, сияющие глаза, стройный стан, снисходительные манеры, да еще и любовная связь с одним из них, – конечно, они готовы реветь от восторга: «Матушка! Государыня!» А император в войсках непопулярен. Замена лейб–гвардии голштинскими полками, смещение старых, любимых и назначение новых, непопулярных командиров, введение прусской формы, да и вообще поворот от войны с Пруссией к миру с ней, подготовка войны против Дании – он много чего успел напортачить! Ну а с тех пор, как пошли разговоры о том, что в церквах‑де надобно все иконы пожечь, оставить только Спасителя и Богородицу, попам брады сбрить и надеть люторское[58]короткополое платье, русские солдаты и вовсе насторожились против государя. Опасно сейчас подносить спичку к этому вороху просмоленной соломы…
Да, принц Георг знал, что говорил!
Скрипка наконец‑то перестала пиликать. Император оглянулся через плечо на свою даму, на минуту сделавшись столь же кривобоким, как она. Надувшись, дама передернула костлявыми плечами и поджала губы.
Император с тяжким, обреченным вздохом повернулся и угрюмо взглянул на дядю.
— Ладно, ваша взяла, – сердито сказал он и тут же заорал во все горло, словно фельдфебель на просторном плацу: – Барятинский! Отставить!
Барятинский, который все еще топтался в прихожей, надеясь на чудо, ворвался с радостным, оживленным лицом.
— Отбой тревоги, – недовольно сказал император. – К жене моей не ходи. Так и быть! – И вдруг снова заорал: – А поди ты к камергеру Строганову да посади его под домашний арест! За что, спросит, так ты скажи: сам знаешь за что! Ну, чего стоишь! Кру–гом! Ша–гом м–марш!
Барятинского словно ветром вынесло из комнаты. Итак, несчастному Строганову предстояло поплатиться за свое сочувствие к императрице. Хоть кто‑то, по мысли Петра, должен быть сегодня наказан!
«Ладно хоть не Екатерина», – подумал принц Голштинский и счел за благо больше не вмешиваться.
Император снова принялся терзать скрипочку. Дама, сохраняя недовольное выражение лица (арест Строганова, судя по всему, был слишком малой жертвой ее тщеславию!), плюхнулась на канапе и резко задрала ноги на крохотный позолоченный столик. Юбки сбились, и принц Георг мысленно ахнул: она и впрямь была обута в высокие гвардейские сапоги!
Правда, без шпор.
* * *
Конечно, будь ее воля, графиня Елизавета Романовна Воронцова носила бы и шпоры, однако вот беда – тогда и вовсе шагу не ступить, запутаешься в юбках. Юбок и прочих дамских штучек, вроде неудобных, тяжелых фижм, Елизавета Романовна терпеть не могла, с превеликим удовольствием хаживала бы в мужском гвардейском костюме, однако фижмы и корсет кое‑как скрывали недостатки ее сложения. А лосины и мундир в обтяжку выставляли их на всеобщее обозрение. Конечно, императору она нравилась именно такая, поэтому в его покоях, когда они были одни или в компании друзей–собутыльников, Елизавета щеголяла в голштинской желтой форме, выпуская из зубов чубук только для того, чтобы приложиться к винной кружке или витиевато выругаться. Именно эти ее казарменные замашки и приводили императора в наибольший восторг, возбуждали его так, что порою он не в силах был досидеть до конца застолья и в разгар пирушки уволакивал свою фаворитку в спальню, где они валились на кровать, даже не сняв сапоги.
Елизавета очаровала императора именно потому, что была такой же, как он: по–детски непоследовательной, переменчивой в настроениях, вспыльчивой, несдержанной на язык, обожающей крепкие выраженьица, а иной раз способной запросто отвесить тумака своему венценосному любовнику. Во всем, от внешности до манер, она была совершенной противоположностью его жене. Кроме того, она была очаровательно молода. Ведь когда они стали любовниками, великому князю было уже двадцать шесть, а Елизавете – всего пятнадцать. И Петр подогнал фаворитку под себя, как подгоняют мундир, прежде бывший малость не впору. Воспитал ее по образу своему и подобию. И, подобно Пигмалиону, влюбился в свою Галатею.
Ну что ж, Пигмалионы и Галатеи бывают всякие!
Елизавета Романовна Воронцова была фрейлиной великой княгини Екатерины Алексеевны.
Она попала в эту должность, когда ей было всего одиннадцать лет, однако и в том нежном возрасте не отличалась привлекательностью. В тот день 1749 года императрица Елизавета Петровна взяла ко двору двух юных графинь Воронцовых, племянниц вице–канцлера Михаила Илларионовича Воронцова и дочерей его брата Романа по прозванью «большой карман»: граф Роман был известен свой жадностью и вороватостью. Старшую из графинь, четырнадцатилетнюю Марию, более или менее приглядную, Елизавета Петровна определила во фрейлины к себе, а младшую, Елизавету, отдала великой княгине. При виде новой фрейлины Екатерину охватило уныние: девочка с ее грубыми чертами и оливковым цветом лица была уж очень некрасива. И неопрятна до крайности! Вдобавок ко всему обе сестры, едва приехав в Петербург, подхватили оспу, но если внешность Марии не пострадала, то Елизавета вовсе обезобразилась, и теперь лицо ее было покрыто даже не оспинами, а рубцами. Единственно жалость к маленькой уродливой неряхе и заставила Екатерину Алексеевну не спорить против назначения такой фрейлины.
У графа Романа была еще одна дочь, Дарья, однако в ту пору ей еще и семи лет не было.
Елизавета при дворе быстро освоилась, пообтесалась и даже, как говорится, немного изрослась, то есть стала не такая уж страшненькая. А может, к ней просто пригляделись. И порою Екатерина Алексеевна думала, что кабы эта девица могла всю жизнь провести, стоя в каком‑нибудь углу, томно потупясь и не произнося ни слова, то, очень может быть, кто‑нибудь ею бы пленился и даже замуж взял по горячности. Но стоило Елизавете Романовне от стеночки отлипнуть, сделать хотя бы шажок своей ковыляющей походкой, а главное, открыть свой тонкогубый ротик – тогда хоть святых выноси! От нее хотелось отшатнуться, а еще лучше – вообще сбежать в другую комнату. Или в другой город. Однако великой княгине и в голову не могло бы взбрести, что именно эта, мягко выражаясь, невзрачная девица привлечет самое страстное внимание ее, Екатерины Алексеевны, супруга. И не просто привлечет, а словно бы прикует его к себе до конца его дней.
