Я сейчас подумал, что все собравшиеся в тот год в нашем доме – и Феликс Светов, и Зоя Крахмальникова (они потом будут арестованы), и Борис Заходер, и Сильва, и Леня, который вскоре умрет, – чем-то напоминали этих, не видящих земли, журавлей. В безвременье, как в тяжелой мгле, каждый выбирал и выбрал свою дорогу.
Сейчас-то видней какую… Но тогда…
Я даже стишки накропал, они были посвящены Сильве и начинались так: «Ты услышь, как плачут журавли, заблудившись на краю земли, не видать на небе им ни зги, а порывы ветра так резки. И кричат, лишь эхо по горам: люди, помогите журавлям!.. Вы же понимающие, вы, тоже тосковали без травы… И ломали крылья пополам, чтоб прийти к своим родным полям…»
Люди, скорей всего это были военные люди, время от времени пуляли в журавлей осветительными ракетами: своим бессмысленным кружением те мешали работе пограничных радаров. А мы прислушивались, задирая к слепому небу головы, и потихоньку, каждый про себя, страдали.
Не знаю, замечал ли кто-нибудь, что на крайнем юге, как и на Крайнем Севере, витают осколки всяких неприкаянных судеб, обычно это нестандартные, одаренные личности. Так, в ресторане «Южном» по вечерам занимал публику игрой на скрипке немолодой музыкант Додик, и мы ходили его слушать.
Где-то у Бориса Балтера описано, как Додик взял смычок… положив на гриф огромные грустные глаза… Это настолько точно, что могу лишь повторить. Еще говорили что у него совсем молодая жена.
Однажды Сильва попросила проводить ее в ресторан: одиноких женщин туда не пускали. Мы взяли бутылку массандровского портвейна и просидели вечер, слушая цыганские и еврейские мелодии. Сильва не проронила ни слова. А поразила меня тем, что по возвращении принесла деньги за вино. «Это был мой вечер, – сказала она. – И я тебе благодарна».
Додик, как я узнал через несколько лет, умер, и его тело отвезли в Ужгород. Собрался весь город, это были не почитатели музыки, а благодарные футбольные болельщики, которые, оказывается, помнили Додика, игравшего за команду мастеров.
Но я о Сильве. Мы не случайно оказались на том снимке рядом с ней – я и Темин. Мой удачливый соперник. Думаю, что Сильва выбрала его тогда из жалости. Она вообще была сердобольным человеком, неравнодушным к чужому горю. Сама перестрадала в жизни: в какие-то сталинские времена ее родители (отец – писатель из Риги) были репрессированы, и детство прошло в Сибири. Родители, кажется, там и сгинули. Она же подростком приехала в Ленинград, поступила в лесохимический, другие институты при ее биографии не светили ей. Но на третьем курсе ее прямо на занятиях арестовали, судили за «побег» и в вагоне с уголовниками отправили обратно в ссылку, в Сибирь.
Ну а что это была за дорога (проделанная вторично) и что за ссылка, она не распространялась, только упомянула, как ей, голодной, конвоиры бросали хлебушек в зарешеченное окошко и как в таежном поселении, состоящем из одичавших зэков-мужчин, она и еще одна, тоже семнадцатилетняя, девчонка выкручивались, занимаясь фотографией, чтобы не сдохнуть с голода.
Все остальное, что пришлось там пережить, никогда не упоминалось. Может, в книжке, которую она потом написала… Но сейчас рассказ не об этом.
После Ялты наша Сильвупле, как ее прозвал любитель поиграть в дразнилки Борис Заходер (я у него проходил как Перекати-Толя), писала мне из Питера, где была у нее крошечная квартирка на Невском, изолированное, отъединенное от мира гнездо, – единственное местечко, где она спасалась от другого, чужого для нее мира. Работа (отрабатывание) была не в счет.
Хотя однажды и там она выкинула номер: взяла да записалась в туристическую заграничную поездку, и не куда-нибудь, в Африку…
Наверное, это и сейчас бы недешево стоило, а тогда и подумать страшно: тысячи полторы-две, годовая ее зарплата.
Администрация, не терпящая чужого благополучия, задергала ее, и все с одним вопросом: где она собиралась взять деньги?.. Пытали бесконечными вызовами в кабинеты, и, доведенная до истерики, девочка созналась, что денег у нее никаких, конечно, нет, она просто решила пошутить…
В Питере однажды ее навестил Анатолий Кузнецов, которому я дал адрес Сильвы. В отличие от меня, он побывал в ее «гнезде», проговорил с Сильвой всю ночь и был без ума от такого знакомства. Они долго переписывались.
А примерно через год она приехала в Москву. Позвонила, сказала, что навсегда уезжает и хотела бы со мной проститься.
Мы встретились в шашлычной у площади Пушкина, которой нынче нет, там скамейки и фонтаны. Сильва сказала, что вышла замуж за племянника президента Израиля и навсегда покидает Россию.
– По-настоящему? Замуж?
– Мы расписались, – ответила она, послав мне долгий взгляд.
Но я и без того понимал, что это фиктивный брак. Уехать в ту пору из России по-другому было невозможно. А напротив нас сидели два жлоба, сытые, крепкие, приникающие к каждому нашему слову, хотя вроде бы пришли сюда закусить. Когда мы поднялись и пошли к выходу, они бросились вслед за нами.
– За тобой… следят? – спросил я, оглянувшись.
– Да, – отвечала простодушно. – Так и ходят… Да черт с ними! Что они могут еще узнать? – И грустно улыбнулась.
В ГУМе, мы проходили мимо, я зашел в отдел сувениров и купил палехскую кругленькую коробочку, на донышке, выкрашенном в красно-золотистый цвет, нацарапал: «Помни Россию, журавлей и меня».
Один из жлобов заглядывал мне через плечо и громко чмокал губами, видимо чтение давалось ему с трудом.
А в Лондоне, спасибо профессору, мы встретились.
Сильва изменилась, но не настолько, чтобы не узнать: погрузнела, волосы не были уж такими золотистыми, потемнели. Она познакомила меня с мужем, теперь настоящим: бородатым, крупным и, по-видимому, добродушным.
Показала и свой дом: крошечная квартирка на двух уровнях, но зато со своим, таким же крошечным огородиком, даже угостила с грядки морковкой, и все это в очень зеленом и престижном уголке Лондона.
Здесь, по ее словам, осенью ходят даже за грибами.
Сильва же и поведала мне о последних днях Анатолия Кузнецова. Он, когда бежал от Москвы, дал знать в Израиль, что хочет ее видеть. Подразумевалось, что готов начать с ней новую жизнь. Но Сильва в ту пору уже вышла по-настоящему замуж, и это сообщение его здорово расстроило. Он даже бросил ей писать. Но когда она переехала в Англию, они встречались, уже как друзья, и с ним, а потом и с его новой женой-англичанкой, очень странной женщиной.
Сильва не стала объяснять, что в ней было такого странного, но сказала: «Я ее не приняла». Имея в виду не дом, а свою душу.
Толя же стал крепко зашибать, он метался и никак не мог найти себя. Вскоре попал в больничку с сердцем…
Сильва так и называла ее по-зэковски: «больничка».
Друзей у него тут не было, и Сильва одна из немногих его навещала. Вышел после болезни каким-то обновленным, строил творческие планы и даже на радостях тяпнул, хотя Сильва пыталась удержать. Нельзя ему было. «Я его предупреждала, что нельзя, да он не слушал… А ночью позвонила «та женщина» и передала, что Толя умер.
