Яльмар снова затянул все ту же песню о жемчужных воротах.
Снегопад усилился.
Полицейские осторожно приблизились. Томми Рантакюро и Фред Ульссон спрятали свои пистолеты.
— Что здесь произошло? — спросила Анна-Мария.
Но ей никто не ответил.
Яльмар держал Тинтин за ошейник и пел. Собака, тоже мокрая и грязная, лежала на снегу. Завидев Меллу и остальных, она завиляла хвостом.
— Ребекка, — сказала Анна-Мария, пытаясь вывести девушку из оцепенения. — Ребекка!
Не получив ответа, Мелла подошла ближе и ухватилась за лопату.
— Иди в дом… — начала она, но больше ничего сказать не успела.
Ребекка выхватила лопату из ее рук и ударила Анну-Марию ею по голове. После чего безвольно разжала пальцы и упала на снег.
Она очнулась на кухне избушки Яльмара. Кто-то раздел ее, завернул в плед и усадил на стул. В камине горел огонь. Ей на плечи накинули форменную полицейскую куртку, но тело все равно дрожало от холода. Ребекка прямо-таки прыгала на стуле, стуча зубами. Болело все: руки, ноги, бедра, спина. В голове будто работали мельничные жернова.
Ей поднесли чашку с горячей водой.
Свен-Эрик Стольнакке тоже сидел за кухонным столом. Он то и дело осторожно прикладывал полотенце к ее кровоточащим рукам, затылку и лицу.
— Пить, — потребовала Ребекка.
Ее мучила жажда, которую она никак не могла унять. Желудок выворачивало наизнанку, будто в надвигающемся приступе рвоты.
— Где Тинтин? — шепотом спросила она.
— Ее забрал Кристер, — ответил Стольнакке.
— С ней все хорошо?
— Все в порядке. Пей же.
В комнату вошла Анна-Мария Мелла. В одной руке она держала мобильник, а другой прижимала ко лбу снежок.
— Как дела? — спросила она.
— Лучше и быть не может, — ответил Стольнакке. — На этот раз все прошло тихо.
— Звонит Монс, — обратилась Мелла к Ребекке, протягивая ей телефон. — Будешь говорить?
Та кивнула и протянула руку. Однако не удержала мобильник и уронила его на пол. Анна-Мария подняла телефон и снова подала ей.
— Да, — прохрипела Ребекка.
— Я только хотел напомнить о себе, — сказал Монс.
— Да? — повторила Ребекка, теперь уже давясь от подступающего к горлу смеха, перешедшего затем в кашель. — Я тебя слушаю!
— Мне сказали, что ты упала в прорубь, — теперь чувствовалось, что Монс не на шутку взволнован, — что тебя течением отнесло к берегу, но все обошлось.
— Да, — снова повторила она хриплым, сорвавшимся от крика голосом. — Думаю, сейчас я ужасно выгляжу.
Монс замолчал. Потом Ребекке послышалось, будто он плачет.
— Приезжай, — сейчас она почти умоляла его, — приезжай, любимый, и обними меня.
— Я еду, — хрипло ответил Монс и прокашлялся. — Сейчас я в такси на пути в Арланду[53].
Она завершила разговор.
— Нам пора, — сказала Анна-Мария Свену-Эрику. — Надо отвезти запись с признанием Яльмара Крекула.
— Где он? — спросила Ребекка.
— Сидит на крыльце, — ответила Мелла. — Мы решили дать ему отдохнуть.
— Подождите-ка…
Ребекка опустилась на пол и осторожно встала на четвереньки. Малейшее движение причиняло ей боль. Откинув в сторону тряпичный коврик и лежавший под ним кусок линолеума, Ребекка приподняла доску в полу и достала из-под нее пакет с книгами и аттестатом зрелости Крекула.
— Что это? — удивилась Анна-Мария.
Но Ребекка не отвечала. Она взяла пакет и побрела из комнаты.
Свен-Эрик многозначительно посмотрел на Меллу. «Оставь ее», — говорил его взгляд.
Ребекка вышла на крыльцо к Яльмару. Фред Ульссон и Томми Рантакюро стояли рядом. Девушка положила пакет на колени Крекула.
— Спасибо, — кивнул он.
И тут же подумал о том, что вот уже много лет не произносил этого слова.
— Спасибо, — повторил Яльмар. — Мне очень приятно.
Он похлопал ладонью по клеенке, в которую были обернуты книги.
Ребекка снова вернулась в дом. Томми Рантакюро осторожно взял ее под локоть.
Анни заснула в гостиной на своем лучшем диване, больше похожем на набитый кожаный мешок — собственно, не особенно красивый, к тому же слишком большой для этой комнаты. На его спинке висели вязаные белые салфетки, не исключено, что на случай, если на него усядется кто-нибудь с грязными волосами.
Я устраиваюсь в кресле и гляжу на нее. Мы редко заходили в эту комнату, обычно разговаривали на кухне. Поэтому мне непривычно. Когда я была жива, телевизор стоял в маленькой гостиной на втором этаже. А этот большой зал использовали в особо торжественных случаях: когда крестили или поминали кого-нибудь. И если в гости заходил пастор, его угощали кофе именно здесь, наливая в тонкую фарфоровую чашку.
Сейчас вечер. Солнце стоит низко над горизонтом. Комната принизана теплым, умиротворяющим светом.
Когда я умерла, Анни попросила Яльмара перенести телевизор со второго этажа сюда. Теперь она часто отдыхает здесь. Думаю, ей просто стало не под силу каждый раз подниматься по лестнице. Она прикрыла ноги шерстяным пледом. Тем самым, который раньше украшал подлокотник дивана и не использовался в других целях. Анни и сейчас, как видно, бережет его. Не решилась даже развернуть как следует, так он и лежит у нее на ногах, сложенный вдвое. К чему теперь все это? Если бы я только могла помочь расстелить тебе плед, милая Анни…
Я оглядываю комнату. Какой здесь теперь порядок, и как это не похоже на Анни!
Она собрала в этой комнате все самое лучшее. Книги, которых у нее не так много, выстроились ровными рядами на покрытых темным лаком деревянных полках. Дешевые безделушки, вроде того полого стеклянного лебедя, наполненного красной жидкостью, которая под давлением поднимается вверх по его изящной шее. Или расписной тарелки из Тенерифе. Это чей-то подарок. Раньше Анни не держала ее здесь. Вон фотографии родственников в пыльных рамках. Среди них есть и моя. На ней я совсем маленькая и у меня довольно глупый вид. Только что вымытые и расчесанные волосы липнут ко лбу и лезут в глаза. Я помню, как швы натирали мне кожу, когда я надевала это платье и колготки, которые были мне малы. Как маме только удалось тогда напялить на меня все это? Не иначе я находилась в состоянии наркотического опьянения.
Анни такая маленькая в своей куртке и двух кофтах. Только ноги видны. Но она дышит, а иногда и открывает глаза. Ее руки и ноги время от времени вздрагивают, как у спящей собаки. На щеке, в том месте, куда ее ударила головой Кертту, остался синяк.
