Она не знала ответа на этот вопрос.
Она предложила Пруденс довезти ее до дома в Блумсбури, хоть это и означало объезд хорошо вымощенных улиц через Гайд-парк, но Пруденс отказалась. Будь у нее возможность отговорить леди Харкасл от скандала, Эмили не упустила бы шанса, но Пруденс считала, что все мольбы Эмили матушка пропустит мимо ушей.
Так что когда экипаж остановился у парадного крыльца, Эмили оставалось лишь ждать возвращения Малкольма и надеяться, что успеет признаться ему до того, как другие сообщат ему новость.
Когда же она поднялась на крыльцо особняка, так и не ставшего ей домом, дворецкий приветствовал ее:
— Его светлость уже возвратился, миледи. И ждет вашего присутствия в своем кабинете.
Эмили отдала дворецкому плащ, сумочку и перчатки — все, что могла отдать, чтобы выиграть хоть секунду у неизбежной встречи. И в одиночестве зашагала по коридору. Шаги ее полусапожек гулко отражались от голого деревянного пола. Она слышала, как ее шаги замедляются до темпа похоронной процессии.
Дверь в кабинет Малкольма оказалась закрыта. Эмили остановилась перед ней. Рука, которой она собиралась стучать, дрожала, как лист на ветру.
— Ты сама это устроила, — прошептала она. — Сама и справляйся.
Она стукнула по дереву кулаком.
— Войди, — загремел голос.
Эмили толкнула дверь. Малкольм сидел в конце комнаты, между столом и французской дверью за ним. В сумерках приближающейся зимы его лицо было неразличимо. Он не зажег ни свечей, ни ламп, ни даже камина. В комнате было холодно, но сам он пылал от жара. Раскинувшись в кресле, сбросив камзол, жилет и галстук, которые грудой лежали теперь на столе, он выглядел королем ада, ждущим свою фаворитку.
Эмили задрожала и прикрыла за собой дверь. Ее воображение было неудержимо и в хорошие моменты, но сейчас, пожалуй, даже более, чем в день смерти своего отца, Эмили боялась ему поддаваться.
Когда она повернулась к Малкольму, он все еще сидел, наблюдая за ней исподлобья, и мрачно потягивал что-то из бокала в руке.
— Подойди сюда, — приказал он.
Он редко оставался сидеть в ее присутствии. Эмили сглотнула комок в горле. И ей внезапно захотелось сбежать, спрятаться, забраться в самый глубокий подвал и надеяться, что гроза отгремит без нее.
Но она подошла к нему. Это был ее долг. Что бы ни случилось, он не заслуживал трусливой жены.
И она не была готова признать поражение.
Это была самая долгая прогулка в ее жизни. Он не улыбнулся. Не поднялся ей навстречу. Не выказал ни намека на поддержку. Его глаза над кромкой бокала оценили сначала ее грудь, затем бедра. Он наблюдал за ней так, словно Эмили была темной богиней. А он — языческим охотником, разрывающимся между страстью и обязанностью ее уничтожить.
Она дошла до кресла, стоящего у стола. Вцепилась в спинку, ожидая, когда он заговорит, и зная, что, если она заговорит первой, ее слова превратятся в бессвязные просьбы. Малкольм мрачным голосом разрядил тишину:
— Зажги свечу.
Она посмотрела на стол перед собой. Дрожащими руками подняла трутницу. Раньше она отлично с ней управлялась, но сейчас все усилия были напрасны. Она не высекла ни единой искры.
Малкольм выругался. Отставил бокал с такой яростью, что чуть не разбил его, обошел стол и вырвал огниво из ее дрожащих рук. Свечу он зажег с первой попытки. Пламя окутало его лицо демоническими тенями. В его глазах были вопросы, на которые Эмили не смела ответить, а в напряжении скул виделось осуждение, на которое она не хотела смотреть.
Он вернулся в кресло и развалился в нем. Эмили хотела присесть, но он жестом остановил ее.
— Я не разрешал тебе садиться, жена.
При последнем слове губы его дернулись. Эмили со всхлипом вздохнула.
— Ты позволишь мне говорить? Или уже решил со всем этим покончить?
— С чего ты взяла, что я собираюсь с чем-то покончить?
Она выдохнула, избавившись от крупицы страха. Пока он не готов ее бросить, у них остается шанс…
Но он не закончил.
— Ты знаешь, что развод неприемлем. И я все еще хочу от тебя наследников, пусть даже придется для этого привязать тебя к кровати.
Эмили села, не дожидаясь его разрешения. Она просто не могла устоять на подгибающихся коленях, а в его голосе звучал такой холод, что большей ярости вызвать она не могла.
— Не нужно быть таким жестоким, Малкольм. Я пришла сюда, чтобы умолять тебя о прощении.
— Умолять о прощении? — спросил он. И рассмеялся — мрачным, режущим смехом, который смел остатки ее защиты. — Тогда тебе лучше начать на коленях. И использовать свой прелестный ротик далеко не для лжи.
От его грубости что-то сломалось внутри.
— Как ты смеешь? Можешь прогнать меня, если хочешь, но я не позволю так со мной разговаривать.
Его глаза не могли потеплеть, это всего лишь обманчивый свет свечи. Голос Малкольма был все еще грубым и непоколебимым.
— Я могу говорить все, что пожелаю сказать. Вчера ты хотела разговора о нашем браке. Вот разговор.
— Что изменилось? — спросила она.
Было вполне очевидно, что Малкольм узнал о ее секрете, но она пыталась получить отсрочку, дать шанс любовнику, которого она знала, проявиться сквозь воина, который с ней говорил.
Но ярость, которая им управляла, была слишком сильной для этого. Малкольм подался вперед, выискивая книгу под испорченным галстуком. Эмили узнала ее мгновенно, а он удерживал книгу за корешок двумя пальцами, как ядовитую тварь.
— А теперь, женушка, — сказал он смертельно спокойным тоном, — скажи мне правду единственный раз в своей жизни. Ты написала это?
Она встретилась с ним глазами. Он уже принял решение. Но оставлял себе тень надежды — на то, что, вопреки всему, она сможет себя оправдать, сказать, что не скрывала этого от него.
Эмили не хотела, чтобы его надежда угасла.
Но этого было не избежать. Она призналась — так добрый охотник убивает добычу, с милосердной быстротой, но наверняка.
— Да. Я написала это.
Он уронил книгу на стол. Она открылась от удара, страницы смялись. Малкольм снова поднял свой бокал, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
— Я не хотела стать причиной скандала.
— В этом я уверен.
Эмили перевела дыхание.
— Никто бы не выдал мой секрет. Если бы ты женился на Пруденс…
Его глаза распахнулись.
— Не смей говорить, что это моя вина.
— Я знаю, чья в этом вина. Но я написала книгу задолго до нашей встречи. Если бы я знала…
Она замолчала.
— Почему ты не сказала мне? — спросил Малкольм. Слова с трудом пробивались сквозь гравий его голоса и окровавленными опускались к ее ногам.
