Малкольм рассмеялся.
— Жена Зевса была ревнивой стервой, а дети его ненавидели.
Фергюсон улыбнулся.
— Я знаю. Но я надеялся, что ты примешь метафору, не вдаваясь в детали истории.
— Я здесь всего лишь месяц. Как только я заручусь нужными связями, дело пойдет быстрее.
— Уверен, ты отправишься к дьяволу собственным трудным путем, МакКейб, ты всегда так делал, — пожал плечами Фергюсон.
И они привычно дружески замолчали, пережевывая ягненка и лишь изредка обмениваясь шутками. Будь в Лондоне больше женщин, похожих на Эмили, и мужчин типа Фергюсона, Малкольм мог бы примириться со столицей.
Но мужчины здесь были похожи на Кэсселя, который остановился у их стола и хлопнул Малкольма по спине. Жест был дружеским, но в темных глазах затаилась злоба.
— Карнэч! — воскликнул он. — Сто лет тебя не видел.
Кэссель был на несколько лет старше Малкольма и Фергюсона, и Малкольм едва помнил его по Итону и по коротким поездкам в Лондон во времена своего юношества. Но он вполне вежливо пригласил Кэсселя присоединиться.
— Довольно давно. Ротвел, ты ведь помнишь лорда Кэсселя?
Фергюсон кратко кивнул, когда Кэссель уселся.
— Кэссель.
— Я все еще сожалею о вашем брате, ваша светлость, — масляный тон Кэсселя явно нашел брешь в доспехах Фергюсона. — Инциденты на дороге порой так трагичны.
Фергюсон оскалил зубы в улыбке.
— Уверен, он был бы счастлив, зная, что кто-то о нем горюет.
Смерть брата Фергюсона была плохо замаскированным самоубийством, а не инцидентом на дороге — и этот факт был отлично известен Кэсселю, как и остальным членам общества. Малкольм напрягся. Кэссель явно преследовал какую-то цель. Но Малкольм и без того недолюбливал Кэсселя за то, что произошло с Эмили в прошлом году. Однако Кэссель являлся значимой фигурой в палате лордов, он часто говорил о превосходстве Англии над остальными Британскими островами. Союзником он бы не стал, но Малкольм не хотел превращать его в заклятого врага.
Конечно, пару часов спустя, сидя в своем кабинете, Малкольм уже знал, что Кэссель и был врагом — возможно, всегда им являлся, определенный самой судьбой, вне зависимости от слов самого Малкольма. И все же, припоминая разговор, Малкольм морщился. Не стоило предлагать ему стул. Не стоило позволять говорить. Не стоило слушать.
Но слишком поздно об этом жалеть. Разговор состоялся, и никто не мог отменить сказанного.
Малкольм попытался завладеть вниманием Кэсселя, отвлечь того от странных нападок на брата Фергюсона, не зная, что Кэссель лишь бросил пробный шар, готовясь к атаке на Малкольма.
— В чем мы можем тебе посодействовать, Кэссель? Уверен, ты предпочел бы завтрак пустым разговорам о давно минувших днях.
— О, но воспоминания так забавны, не правда ли? Я не могу упустить возможность и не поздравить тебя с твоим браком.
Настала очередь Малкольма скалить зубы.
— Как мило, что ты это помнишь.
— Как я могу забыть? Леди Эмили — о, прости, леди Карнэч — незабываема. Надеюсь, ты не жалеешь об обстоятельствах, которые привели тебя к браку.
Кэссель говорил тихо, но резко. На них начинали оглядываться. Малкольм наклонился вперед, пытаясь сохранить остатки вежливости.
— Я попросил ее руки, и леди милостиво ответила согласием. Если ты слышал иное, знай, что услышал ложь.
— Я не сомневаюсь в ее чести, — сказал Кэссель, вскинув руки в жесте притворного поражения. — Конечно же, если женщину называют «непокоренной», она выскочит замуж в мгновение ока. И уверен, что вы довольны ее частью обязательств, граф.
Фергюсон внимательно изучал свои ногти, но при последних словах Кэсселя не мог не вмешаться.
— Кэссель, сегодня я нахожу твое общество утомительным. Если ты хочешь о чем-то сказать, говори.
Щеки Кэсселя залила болезненная краснота, под стать носу, уже выказывавшему излишнюю страсть к алкоголю. Его взгляд метался между Фергюсоном и Малкольмом, но ни один из них не извинился. Малкольм не одобрял прямолинейности Фергюсона, но был благодарен тому за неловкость Кэсселя. Фергюсон был герцогом, а графский титул Малкольма превосходил простое баронство — Кэссель мало что мог ответить на их слова.
Нужно было закончить на этом. Малкольм и Фергюсон вернулись к своим тарелкам, ожидая, что Кэссель уйдет. Но его голос подлил масла в огонь, воспламеняя сам воздух между ними.
— Надеюсь, перо своей жены ты контролируешь лучше воспитанности своих друзей, — сказал он Малкольму.
Малкольм продолжил разрезать ягненка. Он знал, как играют в такие игры.
— Перо моей жены вас не касается.
— Да неужели? При том, что она может выставить дураком любого мужчину из общества?
Малкольм поднял глаза, и это была ошибка. Кэссель улыбнулся, увидев выражение его лица. Он продолжил без приглашения:
— Только не говори, что она тебе не рассказала. Какой позор, я вызнал ее секрет раньше ее же мужа.
— Осторожнее, Кэссель, — сквозь сжатые зубы процедил Малкольм. — Ты пожалеешь, что оскорбил ее.
— А она не жалеет о том, как оскорбила меня? Будь она мужчиной, я вызвал бы ее на дуэль за такой поступок.
Все вокруг резко замолчали. Тишина расползлась по столовой, и ничто не могло отвлечь Малкольма от грохота пульса в ушах.
— Что именно она сделала?
Кэссель достал из пальто тонкую книгу в переплете из телячьей кожи. И бросил ее на стол, как перчатку.
— Она написала эту мерзкую клевету. Не сомневаюсь, она сидит сейчас дома и сочиняет очередной пасквиль под самым твоим носом. Возможно, на этот раз она спишет злодея с тебя, а не с меня.
Кэссель поднялся.
— И вновь желаю вам семейного счастья, мистер Роузфилд.
На обложке стояло имя А. С. Роузфилд — псевдоним, как догадывались все, но до этого момента никто не предполагал, чье имя он защищает. В столовой начался ропот, похожий на жужжание сотни жуков, готовых обглодать его кости. Малкольм игнорировал толпу. Игнорировал книгу. Даже голос, который советовал ему сохранять спокойствие и сгладить бурю.
Вместо этого он поднялся и ударил Кэсселя в голову.
Глава двадцать девятая
Эмили вошла в дом в четверть пятого. Экипаж довольно быстро доставил ее от дома Элли на Портман-сквер к ее новому дому на Карзон-стрит, но от страха Эмили показалось, что минула целая вечность. Она размышляла, не так ли себя чувствовала мать Маделины, маркиза де Лубрессак, по дороге на гильотину.
А затем моргнула и велела себе не драматизировать. Тетушка лишилась головы во время Французской революции, поэтому Мадлен и росла вместе с Эмили. И что бы ни случилось, сама Эмили отправляется не на казнь. Возможность потерять Малкольма не может быть хуже смерти, не так ли?
