Она прикоснулась лбом к его лбу:
— Скажи, что ты бросил меня, Рич. Это все, что я хочу от тебя услышать.
— Это невозможно, Фрэн. Невозможно.
Мне надо было размяться. Я так одеревенела, что казалось, я что-нибудь сломаю, если пошевелюсь. Я повернула голову к стенке, чтобы вытянуть шею, и напрягла мышцы на ногах, потянувшись носками вперед. Снова вытянув шею, я непроизвольно подняла голову — и заметила, что за окном светает. Там было теперь все темно-синим. Скоро рассветет. И потом мы прибудем в Инсбрук. На какую-то долю секунды я насладилась этим ощущением: я возвращаюсь в реальный мир. Закрыв глаза, я прогнала прочь воспоминания о странной ночи и не менее странной истории. Я постаралась забыть ее, потому что она поглотила меня целиком, и, глядя на крепко обнявшуюся парочку, я не почувствовала ничего, кроме грусти.
Я пыталась уснуть.
Она рассказала нам про Каир, описала посольство до того, как узнала о его паспорте. Если она все выдумала, то попала прямиком в ловушку. Однако рассказ ее звучал довольно складно. Но как же это могло получиться, что его паспорт оформляли как раз в то время, когда она сидела в посольстве и ждала от него известий? Нестыковка какая-то. А в Хартуме что? Недобросовестный сотрудник послал телекс с отрицательным ответом в Каир, не сделав запроса — в городе этот человек или нет? Ричард явно так не думал, но у него было большое преимущество передо мной и Фрэнсис: он знал то, чего мы с ней не знали. Скорее всего, посольство Великобритании в Хартуме представляет собой большой и шумный офис, в котором работает уйма людей, многие из которых могли не знать, что какой-то турист отстал от поезда, но раз Ричард был единственным из нас трех, кто мог при сем присутствовать, то с него и взятки гладки.
Не зная всей правды, я могла понадеяться только на свое шестое чувство и встать на чью-либо сторону. Беда в том, что я не готова была принять ни одну, ни другую сторону. Скорее уж правда посередине. Если бы они оправдывались и спорили, то все было бы проще. Если бы Фрэнсис не призналась, что по своей природе она была человеком, несклонным к оседлой жизни, а Ричард не признался в том, как близок он был после их последней стычки к тому, чтобы забыть об их совместном будущем, то я бы почуяла неискренность в словах одного из них. Но сейчас интуиция, не подводившая меня в других случаях, ничего не подсказывала. Все было ясно и вместе с тем совершенно туманно. Оба говорили дельные вещи. Если бы он решил ее бросить, он наверняка не стал бы так издеваться над ней. Если бы она хотела избежать обязательств перед ним, то почему же она теперь предпочитает оседлую жизнь, которая так пугала ее раньше? А правда ли это?
И самый главный вопрос: как мог один из них так поступить жестоко с другим четыре года назад — и повторить то же самое этой ночью в поезде?
Мне надо было пойти спать в другой вагон.
Одно можно утверждать смело. Никому из нас, говоривших и слушавших всю ночь напролет, не стало от этого лучше. Сколько бы ни осталось недосказанным между ними — само их молчание было пронизано скорбью по тому, чего уж не вернешь, по долгому романтическому приключению, которое подошло к концу. Что бы ни произошло на самом деле, сейчас они оплакивали дни, проведенные вместе в поезде «Долина Нила», и я, посвященная в их историю, тоже скорбела вместе с ними. Я и в самом деле была очень подавлена. До меня только потом дошло, что когда я выйду из вагона, то останусь в самом невыгодном положении из нас троих. Тот, кто лгал, был единственным, кто в точности знал, что произошло. Тот, кто говорил правду, тоже знал, где ложь, а где истина. А вот я понятия не имела, какая из услышанных историй, какая из двух исповедей подлинная. И что хуже всего, мне никогда этого не узнать. Именно поэтому я смотрела в светлеющее небо и задавалась вопросом, что же произойдет в Инсбруке.
Поцеловав ее еще раз, Ричард подошел к окну.
— Ты надолго в Инсбрук?
— Проездом. Я еду к друзьям в Зальцбург. Они встретят меня, и мы проедем прямо к ним.
Не поворачивая головы, Ричард произнес так тихо, что я едва услышала его слова:
— Останься в Инсбруке на несколько дней.
— Нет.
— Поехали со мной в Египет.
— Нет.
Он повернулся:
— Поедешь со мной?
— …Нет.
16
Тормоза заскрипели, разбудив меня, когда поезд прибыл в Инсбрук. Я резко вскочила, как человек, проспавший свою остановку, и огляделась по сторонам. Моих ночных попутчиков и след простыл. Они улетучились утром, как сон.
— Черт!
Я встала, натянула свитер и свернула спальный мешок. В коридоре толпились люди, готовые сойти с поезда. Я высунула голову в проход и увидела Ричарда в другом конце коридора, около выхода. У меня было такое чувство, что мои друзья ушли без меня. Я нащупала кроссовки. Руки тряслись. Не в состоянии сразу развязать шнурки, я ругала сама себя за лень. Ну почему я стаскиваю обувь, не развязывая! Вытащив из-под сиденья рюкзак, я сложила туда свои вещи. Поезд остановился и подался вперед, потянув за собой всех стоящих в нем людей. Им пришлось чуть наклониться вперед только для того, чтобы их тут же рывком откинуло назад. Этого фортеля всегда все ждут, но к нему никто никогда не бывает готов. В коридоре поднялась суматоха, люди повалились друг на друга. Затем движение остановилось, и все стихло.
Мы прибыли.
Я закончила лихорадочно запихивать вещи в рюкзак. Люди уже двинулись к выходу. Я выругалась. Как я могла заснуть в этом утреннем шуме, когда пассажиры спрыгивали с полок; таскались, шаркая по полу, в туалет; звали друг друга через весь вагон. Я пропустила то время, когда пассажиры в приподнятом настроении ожидают скорого прибытия на место назначения и освобождения из замкнутого пространства.
Наверное, я заснула после проверки паспортов. Фрэнсис и Ричард, стоявшие в коридоре, увидели пограничника и зашли в купе за документами и вынесли паспорта в коридор. Потом меня потрепали по плечу. С заспанным видом, пытаясь всеми возможными способами показать, что секунду назад глубоко спала, я протянула паспорт. Парочка в коридоре мурлыкала что-то лирическое о виде, открывающемся из окна по ту сторону поезда, но мне из моего лежачего положения видно было только синевато-серое подножие гор. Выше, как я понимала, было голубое небо, но внизу, где мы осторожно петляли по альпийскому серпантину, было темно и холодно. Голоса за моей спиной описывали блестевшие под лучами утреннего солнца серебристые крупинки льда и наполовину укрывший скалы снег, но я была прикована к постели странным стыдом. Если я пошевелюсь, они могут заглянуть в купе, и я своим пристыженным видом покажу, что наглым образом вторглась в их частную жизнь, что их ночной мир, отдельный от всего остального человечества, никогда не существовал. Гранитные глыбы, проплывая в моем ограниченном поле зрения, никак не хотели уступать место освещенным солнцем скалам, и сон, должно быть, незаметно затуманил мой пристальный взор.
Когда я натягивала на плечи лямки рюкзака, в вагоне уже никого не осталось. Как бы важно сейчас ни было не подавать вида, что я смотрю на них, мне просто не терпелось снова увидеть двух ординарных представителей человечества, которые всю ночь мешали мне спать своими экстраординарными сказками. Мне хотелось наложить лица этих людей на голоса, которые я слушала всю ночь. И сделать я это могла, только слившись с толпой, а затем обернувшись и посмотрев на них через плечо, проходя мимо. Но у меня возникло еще более порочное желание: увидеть, как они прощаются, и прощаются ли. Я считала, что заслуживаю чести присутствовать при финале, стать свидетелем их расставания. Я не могла позволить себе это пропустить.
