— Я всё больше и больше завидую ничтожествам; У неё дела идут всё лучше и лучше, Феликс. Она стала настоящей фигурой. Видел ты новый фильм с нею? Я специально пойду его посмотреть. Пусть меня задушит ярость, но я должна увидеть его, увидеть их все. Это стало моей навязчивой идеей. Я постараюсь понять по её лицу, что с Графосом.
— С Графосом?
— Да. Подумать только, я и не знала, что у них с этой маленькой стервой было что-то серьёзное. — Она закурила сигарету и зло выпустила густую струю дыма. — А теперь он медленно умирает, и никто ему не поможет. Никто пока не знает, он ещё ведёт активную деятельность. Но сам он знает.
Она помешала костылём угли в камине.
— Уж этот мне Графос, — произнёс я снисходительным тоном.
Она улыбнулась.
— Он объяснил мне. Можно сказать, что в начале это была ненависть — единственная форма любви, которая доступна их пониманию; у них было много общего, оба потерпели поражение на одном, любовном, фронте. Но сходиться им было не обязательно. Так это и продолжалось — целую вечность. И, как ни унизительно для меня, я ничего не подозревала. Да и кто когда подозревает? Я, ненормальная, помогла ему вернуть высокое положение. — Говоря, она иногда добавляла очень грязные греческие ругательства, на мгновение в глазах у неё показались слёзы. — Вот почему я не могу спокойно думать о ней. Но ничего, она тоже совершает ошибки, даже если пользуется теперь своей сексуальной привлекательностью, как духами. Ха-ха, ведь человек, за которого она вышла, ничтожество, ничтожество. Я рада. С ним ей счастья не видать. Пусть я злая, но не могу не радоваться.
— Нет. Ты не такая, Гиппо.
— Такая. Такая. Больше всего меня бесит, как она теперь умеет выражать свои мысли; я выкрала несколько её писем Графосу. Вот как низко можно пасть; некоторые куски я помню наизусть, такой, например: «Что касается меня, то в молодости, находясь в своего рода школе любви, будучи там пленницей и обязанная принимать каждого, молодого и старого, я не познала главное. Мой разум остался неразбуженным. Половой акт не воспламеняет, если в нём не участвует душа: должна быть прорвана та плева, которой плотская есть всего лишь пародия, — душевная плева. Иначе ничего не постигнешь, ничего не обретёшь. Как мало мужчин способны дать это женщине. Ты, Графос, дал это мне. И, хотя я никогда не смогу полюбить тебя, я благодарна».
Она стукнула костылём об пол и перевернула журнал вниз лицом, её лицом.
Мы прекрасно пообедали — у огня, тарелки на коленях; и какое это было наслаждение — болтать о прошлом, которое для меня стало уже доисторическим — желтеющими фотографиями Акрополя или византийского Полиса. После обеда на минуточку заглянули Пулли с Вайбартом, но над нашей, казалось бы, оживлённой болтовнёй витала тень Карадоковой смерти. Она ощущалась просто физически — и не только потому, что все его бумаги были сложены рядом, на серванте. Я даже не пытался поставить плёнку с записью его голоса, иначе нам ещё больше стало бы не по себе. Зато я узнал новость о Баньюбуле: он вскоре должен был приехать в Лондон показать врачам свою простату.
По утрам он по-прежнему на час уединяется в туалете со своей глиняной трубкой и чашкой мыльной воды. Сидит там и в тихом экстазе пускает радужные пузыри и смотрит, как они плывут над Афинами. В полной гармонии с собой. Разве только до сих пор горюет, что его не взяли на фирму. А так ничуть не изменился.
Вайбарт недавно побывал у Иокаса, который тоже залечивал ногу, сломанную в результате падения с лошади. Вообразите, как он, прикованный к постели, перед камином, в котором бушует пламя, пьёт касторку старинной столовой ложкой или как евнух стрижёт ему ногти на ногах. Умирая со скуки, не в состоянии читать, он нашёл себе развлечение — игрушечную железную дорогу. Его маленькие вагончики носятся по всему дому и половине сада. На носилках его переносят с места на место, и вот так он приятно проводит время.
Но разговор наконец сошёл на нет; Карадок не отпускал, как больной зуб. Графин был пуст. Они ушли, распрощавшись с неохотой, поскольку вечер далеко не кончился, но понимая, что не в силах его оживить. Гиппо осталась, чтобы ещё посплетничать, посидеть в задумчивости.
— Поедешь со мной? Я обнаружила, что в провинции идут ещё четыре фильма, в которых она играет. Я здесь пробуду неделю — слишком мало для Лондона.
Я согласился, странным образом взволнованный её предложением; не считая того случайного фильма на корабле любви, больше я Иоланту не видел ни в одной картине. Она сжала мне руку; мы заговорили о другом, и я упомянул мёртвого юношу в постели Сиппла. Кто, в конце концов, совершил преступление и кто замёл следы? Она не знала; и я чувствовал, что она говорит правду.
— Сиппл грозился это сделать, потому что мальчишка собирался шантажировать его. Вот тебе один ответ. Но позже он сказал, что это произошло в его отсутствие. Есть и другой. Да, брат и отец Иоланты, которые были в тот уикенд в Афинах, тоже грозились наказать мальчишку. Этого достаточно. — Она тихо охнула и потёрла виски. — Для каждого поступка есть сотня причин. В конечном счёте невозможно точно сказать, какая из них была решающей. Жизнь становится всё непостижимей, а не ясней.
— Должен сказать, я подумал, что она сама могла бы… — Я, словно на незнакомое, взглянул на чувственное лицо мировой звезды. — Интересно, может, фирма знает.
— Об этом надо спросить Джулиана.
Позже, конечно, я так и сделал. Он ответил приблизительно следующее:
— Знаете, большинство вопросов приобретают то большее, то меньшее значение, уходят то в область коперниковых, то птолемеевых: они никогда не остаются неподвижны, маятник всё время качается. Они меняются в зависимости от того, как на них посмотреть. И предлагаемый ответ, особенно если его предлагает организация, подобная фирме, всегда предположителен, не окончателен. Приходится с этим мириться. — В голосе его была великая печаль. Я был так тронут этой его печалью, что едва не расплакался.
— Вопросы и ответы, — горько сказала она. — Как объяснить твою любовь к Бенедикте Мерлин?
— Очень просто. Это было так же естественно, как дышать.
— А сейчас?
— Точно так же. Я ничего не понимаю. — Она неприятно засмеялась. — Нет, погоди, — укоризненно остановил я её. — Мы по-прежнему любим друг друга, по крайней мере я.
— Все женщины её не выносят, — сказала она. — Ты это знаешь.
Конечно, я знал это. Нелегко было объяснить чуть ли не гипнотическое влияние Бенедикты на её безмозглого учёного мужа.
— Думаю, это форма истерии, в Средние века это расценили бы как одержимость.
— Говорят, что фирме регулярно приходится грабить её, чтобы возместить громадные расходы на её страховку.
— Злобные сплетни, — возразил я.
— Очень хорошо, злобные сплетни.
Раздался звонок в дверь; прибыло заказанное мною такси, и, сожалея, что приходится расставаться, я мёдленно помог ей доковылять до машины. На улице она обернулась ко мне и спросила:
