Однако сама война замедлила ход, стала как бы прихрамывать, и скопление тяжелых орудий на подвластной генералу территории приводило его в замешательство. Пришлось послать людей на поиски пещер, которые предстояло расширить и превратить в базовые склады. Конечно же, в краю известняков было бы довольно просто пробивать проходы бурами и потом искать подходящие пещеры. Но это был долгий и утомительный путь, да и на пустошах не проводилось никаких геодезических работ, которые могли бы подсказать хоть что-то. Проще было использовать брошенные римлянами шахты, но почти сразу выяснилось, что в них полно воды из какой-то неизвестной реки, которая подает признаки жизни исключительно в дождливое время, и тогда она поднимается и выходит из берегов. Что уж говорить о Роне, с жадностью увлекавшей за собой ил, когда она неистово мчалась из Женевы и бежала все быстрее и быстрее, а на подступах к Авиньону делала уже почти двенадцать узлов в час. Малейшее изменение в ее уровне грозило затоплением всех островов и самой дельты, а уж потом вода обязательно пробьется в подвалы и амбары центральных средневековых кварталов города.
С усилением бомбардировок горожане перестали спать по ночам; из лучшей спальни имения, когда-то принадлежавшего лорду Банко, фон Эсслин слышал сигналы воздушной тревоги, а после каждого воздушного налета — сирены машин «скорой помощи», торопившихся к месту происшествия. Обычным делом стали ямы на улицах. Тем временем он сгруппировал военные части вокруг замка в Вильнев, сожалея о том, что его танки — удобная цель для бомбардировщиков, однако убеждая себя, что если мост выйдет из строя, то он сможет, по крайней мере, оторваться от противника в сторону запада, но… это было слабым утешением, стоило подумать о противнике, появляющемся, например, из Ниццы. Фон Эсслину не давала покоя эта весьма проблематичная стратегия. Да, все изменилось, и в воздухе уже чувствовались новые веяния.
Однажды он получил от начальства персональный приказ присутствовать на казни трех «заговорщиков», арестованных на его территории. И никаких объяснений. Холодным голубоватым предрассветным утром он наблюдал, как три молодых австрийских аристократа, загорелые, поджарые, словно овчарки, вошли в тюремный двор, где их встретил палач в цилиндре и визитке; им самым пошлым образом отрубили головы топором. В свой кабинет генерал вернулся, едва сдерживая ярость. Ему не только не назвали имена этих юношей, но и не сообщили, за что они были казнены. А сам он не удостоил расспросами ни гестапо, ни Смиргела — их отношения были сугубо формальными. Однако генерал не отказывал себе в удовольствии препятствовать обоим ведомствам, как только выдавался удобный случай, ведь, в конце-то концов, он представлял военные силы, а они — гражданские службы.
Злополучный Фишер явился вновь, став теперь высококвалифицированным специалистом в своем жутком ремесле. Он учился и напряженно работал в нескольких более известных лагерях, однако полученный им опыт вряд ли можно было назвать вдохновляющим (да-да, он ожидал чего-то вдохновляющего и возвышающего, а также чего-то утешительного). Устал он не меньше и не больше всех остальных, но в последнее время ему стало действовать на нервы, как люди смотрели на него, молча, не говоря ни слова. Да и лагеря его разочаровали — процесс явным образом замедлялся, так как там не могли справиться с потоком мужчин и женщин, подлежащих кремации. Он прочитал скрупулезно аргументированный отчет гестапо, из которого следовало, что использовать трупы для конкретных нужд — задача трудная. Содержащиеся в них жиры и кислоты не годились для приготовления мыла, и удобрения из них получались тоже некачественные. Умертвлять же людей газом и потом еще сжигать было очень дорого. Несмотря на достаточно высокий технический уровень, количество уничтожаемых неизбежно придется уменьшить, чтобы оно соответствовало возможностям оборудования и пропускной способности ныне существующей системы лагерей смерти, — их примерно четыреста.
Фишер с поникшим видом шагал вокруг Бухенвальда. Гестаповец был погружен в невеселые мысли, а с неба, между тем, падал легкий пушистый снежок, скрипевший у него под ногами. До чего красив был лес, окружавший лагерь. Из-за снега склоны стали пестрыми, белыми и угольно-черными, словно стерня. Здесь, среди умиротворяющих красот природы, когда-то бродили Гете и Эккерман, о котором Фишер, впрочем, никогда не слышал. Высокие трубы крематория понемногу застилали дымом голубое морозное небо. Горящие тела воняют, как старые шины, подумал он, и кровь шипит так же, как дождь, падающий на сухие листья. Все это никуда не годилось — они просчитались. Унизительное положение вещей для страны с таким потрясающим техническим потенциалом, с таким опытом и с таким количеством гениальных умов; но ничего не попишешь, весь процесс должен замедлиться, чтобы не перегружать имеющиеся производственные системы. Задержанных из последних списков придется отпустить, чтобы они на какое-то время вернулись домой. Жаль. Среди них маленький священник из Монфаве — нетрудно было установить его еврейское происхождение. Сам виноват, незачем выставлять себя напоказ, отпуская грехи некоторым из высших чинов, приятелям фон Эсслина. На всякий случай фамилии этих офицеров были записаны. Арест маленького священника доставил особое удовольствие Фишеру, объявившему таким образом шах и мат генералу с его аристократическими замашками.
В Ту-Герц тоже произошли кое-какие перемены в темпе жизни — в связи с проливными дождями, а потом морозами, сковавшими льдом лесные дороги. В парке еще одним платаном стало меньше из-за мистраля. По ночам ветер ужасно шумел, так что совы с уханьем разлетались в разные стороны. В крыше обветшавшей теплицы образовалась трещина, и в нее беспрепятственно просачивался дождь, прямо над тем местом, где стоял старый диван Фрейда, и его было необходимо побыстрее перенести в теплую кухню, по крайней мере, Констанс могла бы на нем отдыхать прямо у печки.
К своему крайнему огорчению она заболела: высоко подскочила температура, началась мигрень, стали болеть зубы — весь набор мелких неприятностей, которые добавились к невыносимой усталости, накопившейся за несколько месяцев. Как ни странно, она рассыпалась, будто замок из песка, сразу после того, как объявила Ливии о смерти Сэма как о свершившемся факте. После этого, вернее, и после того, как Констанс окончательно осознала, что смерть Сэма — это непреложная истина, она почувствовала себя брошенной и никому не нужной. Что она делает в этой несчастной и прекрасной стране?
Надо попросить отпуск, иначе ей не справиться.
В спальне было так холодно, что большую часть времени она проводила на знаменитом диване — возле плиты, бросая в нее брошюры и книги, которые привезла с собой. Пока ветер стучал в окна, она думала о том, что как раз на этом диване Дора или ужасный Человек-волк… Но кому в этой, черт ее побери, стране интересны такие вещи? Одиночество казалось Констанс еще более мучительным оттого, что ей не с кем было поделиться своей информацией. Она была заперта здесь, как какой-то банковский сейф, а этот холодный мирок, в котором она теперь жила, угодил в цепкие лапы уныния и скуки, порожденных войной. Сейчас ей больше всего был нужен чарующий покой Женевского озера, и по этому поводу она встретилась с швейцарским консулом, который навестил ее, приехав в своем старом автомобиле. Да, он планировал отпуск и был бы рад предложить ей место в автомобиле, но сначала она должна поправиться и встать на ноги. Путешествие, хоть и не очень долгое, все же будет довольно утомительным, так как в горах обычные удобства, привычные для путешественников, — отели, электричество, гаражи — отсутствуют. Однако он, несомненно, поедет и возьмет ее с собой, когда наступит время. А пока надо сделать необходимый laissez-passer[170]для обоих, и на это тоже требуется время, так как контактировать с Женевой можно лишь через Берлин.
