— И не перегоришь? — Ее голос становился все выше, а его — все ниже.
— Я — нет. Ты же знаешь, у меня все немножко по-другому, чем у всех. Но ты, моя детка, боишься, что твой огонь потухнет. — Он сказал это так неожиданно и посмотрел так проникновенно, что Таис растерялась.
— С чего ты взял? — пробормотала она.
— Меня трудно любить. Я бездушный, неуправляемый, непредсказуемый, размноженный, — сказал он мрачно, и Таис было странно слушать его.
— Ты — лучший в мире, самый гармоничный, добрый и благородный человек. Кому нужны эти простые?! Ты же лучше всех!.. Самых достойных!.. Вместе взятых! Рядом с тобой все меркнет! — взволнованно говорила Таис, и в глазах ее блеснули слезы, а когда он коснулся ее руки, она вздрогнула. Александр придвинулся к ней поближе и шепнул: «А как же ушедшая в прошлое пора первых трепетных прикосновений?»
Но лукавство во взгляде быстро сменилось нежностью, потом обеспокоенной растерянностью, потом обреченной покорностью, потом закрылись совсем — перестали глядеть на мир внешний, обернулись внутрь души, в бесконечный океан любви и нежности, посреди которого на острове блаженных лежали они, одни, в объятиях друг друга.
Казалось, Александр действительно собирается сдержать слово и задержаться в Персеполе. По крайней мере, они уже несколько декад были здесь, и он почти не «рвался» дальше и не выказывал желания узнать, что там, за горизонтом. Он много времени проводил «дома», с Таис. (Исключением был поход на полунезависимое горное племя мардов и принятие покорения Кармании.) Афинянка познавала его с доселе неизвестных сторон и в небывалой обстановке — в быту, в буднях, в обилии досуга. Их любовь от этого не зачахла, не вошла в губительную привычку, совсем наоборот, обогатилась и углубилась. Наконец у них появилось время друг для друга. Александр не торопился, не разрывался между миллионом дел, и Таис не казалось, что своими «пустыми» заботами и разговорами она отрывает его от работы. Да и Александр как будто испытывал себя: способен ли он на оседлую, размеренную жизнь? Они целых четыре месяца наслаждались роскошью покоя, обилием времени, возможностью быть наедине.
— Я тебе еще не надоел? — иногда с надеждой в голосе в шутку спрашивал Александр, когда они разговаривали часами, а темы по-прежнему не иссякали, и все им было интересно вдвоем — говорить и молчать.
— И не надейся.
— Когда же я тебе надоем?
— Ни-ког-да! — решительно отвечала Таис.
Они не приелись друг другу, как раз наоборот, вошли во вкус, пристрастились друг к другу, как пропойца к вину или мудрец к поиску истины! О надоедании не могло быть и речи; отнюдь, если Александр уходил на день-два, занимался делами, встречался с людьми, проводил время в палестре или в частях, а потом возвращался к ней, им казалось, что они не виделись полвечности.
Это было время зрелой, осознанной любви и осознанной страсти. Таис казалось, будто пелена упала с ее глаз или появился между ними еще один, третий глаз, видящий миры, невидимые старыми глазами. Вообще, все ее чувства как-то усилились: она и слышала, как дикий зверь, каждый отдаленный шорох, нюхом, подобно собаке, улавливала запахи, недоступные человеческому обонянию. Она мгновенно соображала, как-то поумнела. Ей казалось, что даже голос ее изменился, что она, подобно Одиссею, тронутому богиней, стала выше ростом, кудрявей волосом, прекрасней лицом.
Дочь светлоокая Зевса Афина тогда Одиссея
Станом возвысила, сделала телом полней и густыми
Кольцами кудри, как цвет гиацинта, ему закрутила,
Так красотою главу облекла Одиссея богиня.
Таис поделилась этими мыслями с Александром, чем очень рассмешила его.
— Не знаю, как насчет выше ростом, а вот «телом полней» ты стала. — И он с видимым удовольствием поцеловал ее крохотный живот. — Наконец ты такая, как я хочу, — ладная, мягкая.
— Толстая! — И Таис с ужасом осмотрела себя.
— Круглая.
— Я не хочу быть толстой. — Таис наконец высвободилась из его рук.
— Ты не толстая, ты — в самый раз, все на своих местах…
— Насмотрелся на этих персепольских коров, — в сердцах оборвала его Таис.
Она намекала на вчерашних танцовщиц, едва прикрытых пестрыми шарфами, и так усиленно трясущих своими формами, что мужчины забывали дышать от перевозбуждения.
— Значит, ты тоже любитель внушительных форм и излишнего веса?
Таис испугала мысль, что она поправилась и ее «тело перестало отражать внутреннюю красоту», как злорадно шутили гетеры над своими потерявшими форму товарками. Александр в своей мужской наивности не понимал этих ясных каждой женщине страхов и затронул больную тему. Он повернулся на бок, подставил руку под голову и, после долгого лукавого взгляда, решил подразнить Таис еще.
— Ну, кто же не любитель! Как у нас в Македонии говорят: «На мягком — не на жестком».
Таис крутилась перед зеркалом, критически рассматривая свои совершенные бока. Александр сел на кровати, притянутый взглядом, как канатом. Они переглянулись. «Ну, кто был прав? Разве ты не хороша?» — говорил взгляд Александра.
— Я не хочу быть, как эти толстозадые телки, которые сидя кажутся выше, чем стоя, — капризным голосом начала Таис.
— Да ты никогда не будешь толстой, у тебя сложение не то, — примирительно ответил Александр.
— Дойду до такой жизни, что придется оголяться, чтобы привлекать к себе внимание.
— Чье? — парировал Александр, но Таис уже надула губы. — Моя девочка, да ты, закутанная в кожаный корабельный парус, возбуждаешь сильней, чем сотня полуодетых пышнотелых персиянок.
Таис усмехнулась недоверчиво, а Александр добавил: «Иди сюда и убедись».
Не всегда их разговоры бывали такими беззаботными, нередко они затрагивали серьезные темы, и Таис очень ценила доверие Александра, ведь в любви нет ничего важнее, чем доверие.
— Как мало на свете людей, которые на меня действительно произвели сильное впечатление, вызвали устойчивый интерес, не говоря уже о том, что потрясли… Которых я люблю, то есть которые по-прежнему интересуют и восхищают меня. Считанные единицы. А как бы хотелось любить всех! Некоторых я уже перестал любить искренне, но продолжаю любить из вежливости.
— Например? — осторожно спросила Таис.
Александр серьезно посмотрел ей в глаза, как будто поставил гриф секретности:
— Например, Аристотель. Каким небожителем представлялся он мне когда-то: кладезем знаний, мудрецом, знавшим, казалось, ответы на все вопросы. — Он усмехнулся. — Мне было 13 лет. Хотя всегда хочется иметь что-то больше себя. Но я не забуду своей любви и восхищения. Он не кажется мне сейчас таким умным, — я стал умнее его, — но я помню его добро, радость учения и познания. Тогда, по сравнению с моим отцом, он выглядел образцом культуры, чести, порядочности. Человеком из другого теста. Сейчас я вижу, что он далек от моего детского идеала, вижу его тщеславие, маленькие человеческие слабости, и все же… Он достойнее абсолютного большинства серых, самовлюбленных людей.
