«Я же так его убью, – вдруг подумал Степан. – Я?!»
Посветлело.
Степан убрал ногу. Алатор тяжело поднялся, принялся спешно копаться за пазухой, то и дело поглядывая на него. Вой вытянул ожерелье – нить, на которую были насажены зубы, когти и куски бурой шкуры, – трясущейся рукой приблизил к Степану:
– Брат-медведь дал мне защиту. Накажи наших врагов, великий дух!
Внутри у Степана что-то тяжело заворочалось, заворчало.
– Грррр, – сказал Степан и оборотил взор на хазарина, который уже уполз по бережку на изрядное расстояние.
– Правильно, правильно, – изрек Алатор, – вот им, голубчиком, и займись. Да у веси еще татей под сто будет. Авось подмогнешь.
«Неужто Иван был прав насчет медведя», – пронеслось у Степана в голове. Он вдруг почувствовал, как по всему телу вспучиваются буграми мышцы, как кожа обрастает шкурой, как безудержная животная сила заполняет каждую клетку.
«Был Степан, да весь вышел», – грустно подумал он напоследок и, неуклюже покачиваясь, медленно пошел на вражьего латника.
* * *
– Слышь, Чуек, чего это с ним?
– А я почем знаю.
Ноги у Гриди жутко застыли, но выходить из воды было боязно – на берегу творилось непонятное.
Перунов посланец сперва долго бил Алатора, а потом, зарычав как медведь, пошел на хазарина. Степняка было совсем не жалко, да и к Алатору, который не раз крутил Гриде уши, особой любви он не питал.
– Без нас разберутся, – веско сказал Гридя, – айда, проплывем с полкрика, тама и вылезем. А опосля по верхам обойдем весь да татей бить станем.
– Мало тебя хузарин потоптал? – клацая зубами от холода, отозвался Чуек.
– Ты как хошь, – насупился Гридя, – а я за чужими спинами прятаться не собираюсь. Ежели суждено помереть, так помру. А ты, коли перетусил, так и стынь здесь. Може, потом какой девке и сгодишься – водицы поднести али избу подмести.
Пристыженный Чуек засопел:
– А чем воевать-то?
– В бою добудем, – расхрабрился Гридя, – а на первый случай дубинами в лесу обзаведемся.
– Ладно, давай, – невесело согласился Чуек, – все одно пропадать.
Вспугнув утиный выводок, потянувшийся от ближних камышей, они поплыли вниз по течению могучей реки.
Глава 6,в которой Угрим крушит хазар кузнечным молотом
Угрим отер со лба липкий, застящий глаза пот и опустил окровавленный, местами посеренный вражьими мозгами молот. Тяжело перевел дух. Кваску бы испить, холодненького, ишь как жарит. А на Днепру сейчас благодать, по бережку ивы тенистые, ветер прохладный рябь по воде гонит… Он перевел взгляд на татей. Три степняка остывали на земле, кто с проломленным шишаком, кто с провалившейся до позвоночника грудью, кто со сломанной шеей… Угрим смачно плюнул на ближайшего:
– Псу песье!
Молота было жаль – от тятьки достался. «Теперя железо им не покуешь, потому как осквернился поганой кровью. Теперя им токмо бугаев валить».
Ништо, Перун простит, Перун завсегда до крови охоч, позволит новый молот в кузне испечь да наделит его своей могучей силой.
Спина, нажаренная Ярилой, горела огнем. «Эх, не надо было рубаху скидавать, – покачал головой кузнец, – а как не скидавать, когда, по обычаю предков, на смерть одежным негоже иттить».
Сеча откатилась шагов на тридцать, и вокруг никого из живых не было. Хазары теснили людинов к стенам, чтобы лишить их численного преимущества и перебить всем скопом. Славяне сражались каждый сам за себя, без боевого порядка; окажись они зажатыми между стеной и всадниками, начнется настоящее избиение. «Эх, кабы они действовали все заодно, – подумал Угрим, – встали бы человек по десять спина к спине да рогатинами ощетинились… Небось, поганые-то поостыли бы».
Тати стояли плотным боевым порядком – между конями не более полусажени. Сквозь такой строй не проскочишь, не зайдешь со спины, враз облобызаешься с хазарской саблей.
– Не лезь, дура, не лезь! – закричал кузнец. – Чего гибнуть зазря!
Его крик потонул в шуме битвы, да если бы и не потонул, все равно ничего бы не изменилось – свой ум-то не приставишь. Мужики дрались по-глупому и гибли по-глупому, потому как разумение у них было куриное. Вон упал Антип, зубоскал и балагур, известный на всю Дубровку длинным и злым языком, – бросился на басурманина, замахиваясь колом, да так и осел с разваленной головой. «Надо было снизу поддеть, – покачал головой кузнец, – да по поножам, а когда тать завизжит, как свинья недорезанная, можно и по хребтине, тогда бы, небось, не так споро он сабелюкой ворочал, да чего уж теперь…»
Вон Мирон хотел зацепить обухом степняка, повернувшегося к нему боком, и сбросить с седла. Но тот, что был рядом, сверкнул саблей – и по горлу людина расползлась кривая красная ухмылка, голова отвалилась, ударил кровавый фонтан… Угрим тряхнул русыми кудрями и отвернулся.
А в другой стороне царили мир и безмятежье. Поле было залито солнцем, аж глазам больно. Меж ромашек и одуванчиков наверняка мирно потрескивают стрекозы, пчелы деловито собирают пыльцу, словно не ярится поблизости смерть… Как-то не верилось, что в этот погожий, пахнущий разомлевшими на солнце травами денек придется сложить буйную головушку. Уж больно несправедливо это!
Угрим мотнул головой, стряхивая наваждение.
– Довольно тебе прохлаждаться, – прорычал он, – татей бить пора!
Вокруг него гулял целый табунчик – коней убивать грех. Угрим метнулся к одному и схватил под уздцы. Конь дернулся, заржал, но, получив кулаком по храпу, на время успокоился.
– У меня не забалуешь, – сказал Угрим и, вынув из-за голенища нож, перерезал подпруги. Седло и потник сползли под копыта. – Вот так оно по-нашему будет, – проворчал кузнец, – без сброи-то сподручнее.
Похоже, жеребец понимал, какая ему предстоит каторга. Таскать такого громилу на спине – занятие не из приятных!
Скакун вновь вскинулся, пытаясь вырвать узду из рук великана, заржал.
– Но-но, опять ты за свое! – Кузнец рванул так, что конь едва не грянулся оземь. – Придется потерпеть, уж не обессудь, родимый.
Угрим перевалил ногу и взгромоздился на скакуна, похлопал по раздувающимся бокам.
– Экая ты дохлая кляча, ну ничего, копченого носил – и меня поносишь, чай, не переломишься. – Он ударил пятками в бока, и конь, присев, поскакал в сечу. Ноги кузнеца не доставали до земли всего лишь на пядь.
* * *
Впереди маячили прикрытые бронями спины. Угрим зло ухмыльнулся: что, и думать про меня забыли, а вот он я, живехонек. Отпустил поводья и, несколько раз прокрутив над головой тяжелый кузнечный молот, запустил в татей. Все равно в конном бою от него мало проку – пока замахнешься, тебя так разделают, что родная мамка не узнает. То ли дело стоя, когда босыми ступнями землицу чуешь, в ней-то вся сила! Кузнец резко натянул поводья, осаживая коня, и быстро размотал с талии длинную тяжелую цепь с гирькой, величиной с мужицкий кулак, на конце.
