И еще на американской бесшабашности, подумал Уильям, увидев, как Шейн вставил в магазин последний патрон и ласково похлопал приклад. Винчестер и его стрелок собрали богатый урожай бошевских жизней, без них было бы гораздо труднее. Недаром немцы пытались добиться запрещения американских дробовиков как бесчеловечного оружия.[105]
Очередная граната взорвалась, не долетев до траншеи, похоже, оружие у гуннов стало совсем плохое — то осечки, то преждевременное срабатывание. Осколки забарабанили по импровизированному перекрытию из фанерных щитов и проволочной сетки. Прямо под ноги Дрегеру молча свалился один из баррикадиров, над правым глазом у него зияло черно-красное отверстие, нижняя челюсть конвульсивно дергалась, страшно щелкая зубами. Лейтенант отвернулся, убирать тело не было ни сил, ни возможности — боши, по-видимому, собирались с силами перед новым броском.
Дрегер глянул в сторону, где находились основные силы Антанты, затем на Мартина Беннетта. Огнеметчик сгорбился в нише под бруствером, в полной выкладке, но без шлема, по черному от сажи лицу катились крупные капли пота, оставляя размытые дорожки. Беннетт пока не вступал в бой, огнемет был последним резервом взвода, и, как бы тяжело ни приходилось, Уильям берег этот козырь на самый крайний случай.
Дрегер устал, его мучил голод, еще больше — жажда, но лейтенант содрогнулся при мысли о том, что должен чувствовать австралиец, запертый в кожаном огнеупорном костюме. Уильям молча протянул Мартину свою фляжку, на дне которой плескались последние капли. Тот также молча, с благодарным кивком принял дар.
— Снова идут! — крикнул один из «кротов», но Дрегер уже и сам все видел. На мгновение он испытал суеверный ужас перед врагом — казалось, немцы не знали ни страха, ни сомнений, раз за разом бросаясь на приступ.
«Майор, пора нас выручать», — подумал Дрегер, чувствуя, как отчаяние подступает все ближе.
* * *
Командовать батальоном, пусть изрядно потрепанным, оказалось неожиданно интересно. Интересно и… страшно, потому что Хейман не привык нести ответственность за такое число людей. Успех минувшего дня воодушевил его, окрылил подчиненных и заставил поверить, что новые обязанности лейтенанту вполне по плечу. День сегодняшний принес Фридриху не разочарование, а скорее горькое понимание — насколько он ошибался. Попытки выбить закопавшихся в землю английских окруженцев раз за разом заканчивались неудачей — под шквальным пулеметным огнем немецкая пехота откатывалась назад, оставляя за собой трупы. Хорошо хоть раненых удавалось оттащить. Томми на совесть укрепили захваченный участок траншеи с боковыми ответвлениями, по уму, британцев следовало выкуривать минометами и целыми ящиками гранат, но не было ни того, ни другого. Минометов удалось собрать целых три, но один — древнее пневматическое барахло — сдох после первых трех выстрелов, резко упало давление в баллоне, и орудие превратилось в бесполезный хлам. Ко второму, нормальному, девятисантиметровому, оказалось всего пять зарядов — разве что попугать наступающих. Третий приспособили как противотанковую пушку, Хейман сомневался, что из затеи что-нибудь получится, но Зигфрид клялся, что штука надежная — он сам такую видел под Аррасом. Фельдфебель долго черкал на чудом уцелевшем клочке бумаги огрызком карандаша, потом целое отделение сколачивало станок из кое-как набранных досок, выбирая те, что поцелее. Конечно, оказалось, что горе-конструкторы допустили уйму ошибок, и вторую половину ночи станок переделывали заново, уже не столько ради пользы, сколько из самолюбия и голого упрямства.
Когда американские танкетки поползли вперед, казалось, пришло время испытать «противотанковый» миномет в деле. Но маленькие смешные машинки не добрались даже до первой линии, и чудо-оружие придержали до того момента, когда в бой все-таки двинутся основные вражеские силы. Гораздо более серьезной проблемой пока что оставался крошечный, но крайне зловредный гарнизон томми. Он занозой сидел почти посередине позиций батальона, сковывая силы и не позволяя организовать полноценную оборону.
Больше всего лейтенант хотел бы отбросить все и самолично возглавить атаку, чтобы наконец-то выжечь помеху, но то, что было обязанностью командира взвода, оказалось непозволительной роскошью для командующего батальоном. Лейтенант не мог отвлекаться и рисковать, его задачей теперь являлась оборона всего шверпункта, а не заботы отдельного участка.
Танкетки отошли, три или четыре остались на поле боя, и Хейман сделал пометку в памяти: отличить Роша какой-нибудь наградой, для начала хотя бы куском колбасы, настоящей, а не «садовой». Еще Фридрих старательно загнал подальше мысль о том, что сейчас, с точки зрения солдат Антанты, очень кстати пришлась бы сотня-другая химических снарядов. Конечно, ныне не пятнадцатый, когда от химии уберегались марлей и тряпками, а от одной мысли об удушливой отраве даже у самых стойких разом намокали штаны. Но противогазы были едва ли у половины его бойцов, и то по большей части старая дрянь с давно просроченным поглотителем.
Над полем разнеслась трель свистка, хотя сигнал подавали издалека и с вражеской территории — он далеко разнесся над полем, перекопанным вдоль и поперек снарядами, бомбами, минами и лопатами, нашпигованным железом и свинцом, усеянным руинами оборонительных сооружений, столбами и редкими скелетами деревьев. И, словно только и дожидаясь команды, квадратные тяжелые танки тронулись вперед, медленно, но с жутковатой целеустремленностью, неумолимо накатываясь на немцев. Машины сопровождала французская пехота, немного, но с ручными пулеметами и даже, кажется, минометами.
Теперь или никогда — понял лейтенант. Если сейчас не удастся выломать проклятый гарнизон осажденных британцев, как ядовитый зуб, потом делать это будет просто некому.
— Зигфрид, — скомандовал он. — Полагаюсь на тебя. Выбей их, как угодно, любой ценой. Или нам конец.
* * *
Последний пулемет дожевал ленту и осекся, оборвав стрельбу. Учитывая положение взвода, это молчание было равносильно погребальному звону, но Шейн даже не успел испугаться. Боши снова атаковали, и на этот раз гасить их натиск оказалось нечем.
Гунн напал сверху и сбоку, перевалившись через бруствер, как медведь, с револьвером в руке. Немец и янки одновременно спустили курки, и оба промахнулись. Гунн стрелял из неудобного положения, его пуля скользнула по широкополой английской каске Шейна. Тот пошатнулся, ствол дрогнул, и залп картечи прошел мимо головы немца, лишь разорвав ему ухо.
Каждому предстояло перезарядить оружие — взвести курок револьвера и передернуть затвор дробовика — то есть потерять драгоценные доли секунды. Их разделяло едва ли несколько футов, и гунн безумным броском навалился на Шейна. Оба бойца свалились на землю, немец оказался сверху, дыша чесноком и еще чем-то неудобоваримым.
Даймант успел перехватить его руку с револьвером, но оказался безоружен — дробовик зажало между телами. Бош извернулся ужом, для чего-то закидывая за спину свободную руку, Шейн дважды ударил его рукой по лицу, целясь в глаза, но бош зажмурился и прижался к американцу в почти непристойном объятии, сковывая движения, не давая размахнуться. Кровь из разорванного уха щедро кропила обоих борцов, заливая глаза Дайманту. Шейн мертвой хваткой стискивал вражескую кисть с револьвером и всеми силами старался сбросить того или хотя бы оттолкнуть, для хорошего замаха и доброго удара. Острая боль полоснула янки в районе печени — проклятый гунн не зря лез за спину, он достал из-за пояса короткий нож и теперь вслепую бил противника. Немцу также не хватало замаха, а жилет «Кемико» сопротивлялся клинку, но с каждым ударом слоеная ткань расползалась, и нож проникал все глубже. Завыв в бессильном отчаянии, Даймант в последнем запредельном усилии напряг все мускулы, но не смог сбросить чесночного боша.
