– И что же? – живо заинтересовалась бабка.
– А вот! – вступивший в беседу Федька вытащил из-за пазухи свернутую в трубочку бересту и с поклоном протянул бабке.
– Эвон что! – Свекачиха, развернув бересту, зашевелила губами, грамотная оказалась, к Митькиному вящему удивлению. – Аку-лин… Акулин… Блудливы Очи… приедоху и сказаху… отроков искаху… Ах ты змея!
Поднявшись на ноги, бабка Свекачиха отвесила несчастной девчонке увесистую пощечину. Мулька дернулась, но холопы крепко держали ее за руки.
– А я-то, дура неразумная, думаю-гадаю, кто на меня доносит? Эвон кто! Ну, пригрела на груди змеюку! – Свекачиха еще пару раз ударила девчонку по щекам, после чего с угрозой в голосе пообещала, что уж теперь-то вызнает от Мульки все: на кого шпионила, зачем, с какой целью, чего писала.
– Расскажешь – тихонько помрешь, по-доброму, – увещевала бабка. – Ну а не расскажешь, мы тебя живьем в котле смоляном сварим… – Пожевав губами, Свекачиха обернулась к Федьке: – В яму ее! Пущай посидит, подумает, нагая, с червями да с крысами.
Федька щелкнул пальцами, и холопы сноровисто утащили девку.
– А с этим что делать? – он кивнул на Митьку.
– С этим? – Свекачиха вдруг глухо захохотала, словно бы вспомнила вдруг что-то очень веселое. – А этого мы засолим! Пока же – в подпол его, в клеть!
Засолим? Митька недоуменно захлопал глазами. Послышалось? Пошутила бабка?
Глава 16. Тонник
Печаль велику имам в сердце о вас, чада. Никако же не премените от злобы обычая своего; все злая творите в ненависть Богу, на пагубу души своей[2].
Серапион, епископ Владимирский. XIII век
Июнь 1603 г. Тихвинский посад
Иванко был крайне рад, что им с Василиской удалось-таки выкрутиться из той щекотливой ситуации, которая могла бы образоваться в случае их поимки монастырскими людьми на «бесовских игрищах» во время Купальской ночи. Отчетливо помнилось все – и купание в ночной росе, и первый поцелуй, и… Юноша мечтательно улыбнулся и покраснел. Нельзя сказать, чтоб Василиска была его первой девушкой, в Москве имелось немало дворов с веселыми девками – жрицами продажной любви, – коих холостое население города и посада отнюдь не чуралось. Не являлся исключением и Иван – хаживал по злачным местам, хаживал, пусть нечасто, изредка, но хаживал. Однако здесь, с Василиской, было совсем по-другому.
Внезапно нахлынувшее на молодого человека чувство оказалось сильным, притягательным и незнакомым. Да-да, незнакомым, ведь продажная и легкодоступная любовь – это ведь и не любовь вовсе, а нечто другое, срамное, стыдное. А здесь… Иванко чувствовал, что и он сам, и Василиска вовсе не стыдились того, что произошло на лугу, во время купания – все сложилось словно бы само собою, и так, что у обоих захватило дух. А это значит… Это значит, наверное, что охватившее молодых людей чувство было обоюдным и отнюдь не сводилось к похоти.
Хотя, чего греха таить, Иван был бы не против повторить эту ночь еще, и не один раз, а много-много. Интересно, а Василиска бы не отказалась? Наверное, нет. Но, тсс… Думать об этом пока рано. Одно дело – согрешить во время всенародного праздника, пусть даже несколько и того, «бесовского», языческого, когда это делали все… ну, почти все, кроме разве что стариков да малолетних детей, и совсем другое – согрешить тайно. Кто ему, Ивану Леонтьеву, эта девушка с толстой темно-русой косой и глазищами, синими, как океан-море? Ни жена, ни невеста. Подружка? Нет, подружек бывает много, а Василиска одна… Любимая! Да, именно это слово и будет самым подходящим для их отношений! Любимая…
Иван перевернулся на спину и, широко раскрыв глаза, заулыбался. Боже, как хорошо, что ты сподобил все, что случилось!
Юноша так и пролежал до утра на широкой лавке в узенькой гостевой горнице и поднялся на ноги, лишь когда колокола церквей забили к заутрене, а в узорчатый переплет окна заглянул первый луч солнца. Смешно прищурив глаза, Иван вышел во двор, к рукомойнику, сполоснул лицо, потянулся, мысленно планируя наступающий день. Перво-наперво следовало сходить на пристань, к баркасникам, благо дружок лоцман обещал замолвить словечко, чтоб хорошо встретили.
Затем вернуться и ждать с докладом Митьку – что-то давно не прибегал парень на постоялый двор, как бы не попал под дурное влияние, не вляпался бы куда-нибудь. Да нет, не должен бы вляпаться, недаром Умником кличут. А что не идет, так на то многие причины есть. Может, пока не улучить момент, не вырваться? Интересно, выйдет ли что-нибудь с Акулином? Посланец ли содомит или так, пустышка? Скорее всего – последнее, хотя Митька, кажется, думает по-другому. Ну вот, пусть и проверяет свою идею!
Да, еще с книгой этой, «Пантагрюэлем»… Судебный старец Паисий обещался как раз на днях вернуть книжку с курьером. А вдруг в это время он, Иван, будет отсутствовать? Следует предупредить управителя двора чернеца Аристарха, пусть, ежели что, ему и оставят книжицу.
Да, и тот странный немец, что так интересовался «Пантагрюэлем» у старика-книготорговца, что ж он до сих пор не зашел? Ведь книготорговец сказал, где искать владельцев книжки. Что же никто не приходит? Изменилась ситуация? Навалились дела? И что такого в этой книжице? Как вернет Паисий, надо будет повнимательнее ее проглядеть…
Эх, да как проглядишь-то?! Книжица по-французски написана, а его только Митька знает, и то не очень-то хорошо. Вот пусть Митька и посмотрит, заодно в языке еще раз потренируется, вспомнит, ведь лишних знаний не бывает. Ладно, когда придет, надо будет обязательно заставить парня снова прочесть книгу, ведь кому-то она очень нужна! Знать бы зачем? Ничего, даст Бог, узнаем.
Теперь о ловушке для московского гостя подумать, о баркасниках – уж их-то он – как и лоцмана – никак не минует, не на себе же зерно в Швецию потащит.
И еще таможенник. Что он за человек? Так ведь и не выяснено. Паисий сказал только, что скрытный. А Прошка докладывал – в монастыре нового таможенного монаха считают человеком богобоязненным и скромным. Ни с кем особо не водится, если не в таможне, так все сидит в своей келье да молится. В стремлении к книгам или учености не замечен, в отличие, скажем, от убиенного Ефимия.
Эх, вот бы кого допросить – да только, увы, на том свете. Как и тот странный утопленник, белобрысый свей, о котором Прохор должен был обязательно доложить судебному старцу. Да уже и доложил, наверное. Паисий умен и деятелен, враз установит личность. Ну и похороны организует, нешто можно тело так оставлять, все ж таки человек, не зверюга лесная.
Итак, что еще осталось сделать? Да, пожалуй, пока все… Все, а к цели-то пока ни на миг не приблизились! Все в темноте блуждаем. Эх…
Поднявшись к себе, Иванко опустился на лавку и обхватил голову руками. Господи, а ведь и впрямь, что для главного-то дела сделано? Ничего! А сам он, Иван сын Леонтьев, только перед Митькой да Прохором вид делает важный, всезнайкой прикидывается, а на самом-то деле… Послал его дьяк Тимофей Соль, понадеялся. А ведь ни опыта у Ивана в таких сложных делах, ни умения. Да откуда им взяться-то, и умению, и опыту, в шестнадцать-то лет, да и те неполные?!
