Крейс задержал взгляд на моем лице, потом повернулся и пошел в свою комнату. Я стал перебирать бутылочки со старой микстурой от кашля и жидкостью от солнечных ожогов, тюбики с противоотечным средством и десятки других препаратов, пока не нашел таблетки, которые искал. Я отложил их в сторону, потом убрал аптечку на место. Когда я закрывал шкафчик, в зеркале мелькнуло мое отражение. А может, это был Крис?
Я прошел на кухню, налил в стакан воды и с таблетками вернулся в спальню Крейса. Тот полулежал на своей роскошной кровати в обрамлении занавесей из красного бархата. Голова его покоилась на подушке, приставленной к изголовью из слоновой кости. Ночник у его ложа отбрасывал странные тени на альков и образ Мадонны.
— Что бы я делал без вас?!
Эта фраза не сходила с языка Крейса с тех пор, как я вернулся в его палаццо. Я дал старику снотворное и стакан воды.
— Спасибо, дорогой, спасибо, — сказал он, тонким языком облизывая губы.
Дряблая кожа на его тощей шее затряслась, когда он запивал таблетки. Он накрыл своей рукой мою ладонь, стиснул ее в порыве безмолвной благодарности и так держал, пока я сам не отнял руку, не в силах больше выносить его прикосновение.
— Так, давайте-ка я взобью вам подушки, — произнес я, берясь за подушку у него под головой. — Сейчас уложим вас поудобнее, и вы заснете.
То ли снотворное подействовало, то ли сказался психологический фактор — раз принята таблетка, значит, можно спать, — но глаза у Крейса начали слипаться.
Он боролся со сном, пытаясь поддерживать разговор, но в конце концов сдался. Я задвинул тяжелые занавеси на его кровати, запечатав его в бархатный кокон, и только хотел погасить ночник, как Крейс вдруг глубоко вздохнул. Я наклонился вперед, немного оттянул на себя край тяжелой ткани и услышал, как старик прошептал имя Криса. Я ушел, оставив его в темноте грезить о своем прошлом.
* * *
Каждое утро, покидая свою комнату, я чувствовал себя так, будто выхожу на сцену играть некую роль перед хозяином палаццо Пеллико. Каждый день я говорил себе, что уже осталось недолго, что нужно потерпеть всего несколько недель, и тогда я стану хозяином положения, буду волен рассказать историю жизни Крейса так, как сочту нужным, так, как задумал. Необходимость вести себя определенным образом, быть неизменно учтивым и даже услужливым усиливала мои чувства неприязни и отвращения, которые я испытывал по отношению к Крейсу. Единственной отдушиной для меня был мой блокнот. На исходе каждого дня я доставал его из тайника и изливал на его страницы яд своей души — очищался, так сказать. Мой блокнот стал хранилищем всего темного, что было во мне.
Иногда Крейс замечал мою угрюмость. Спрашивал, что со мной. Мне приходилось опускать глаза, чтобы скрыть свою ненависть. Я был хорошим актером, умел в мгновение ока притвориться радостным и обаятельно улыбнуться старику. Всегда объяснял свое состояние отрешенности проблемами, связанными с работой над книгой. «Нет вдохновения», — говорил я, и Крейс понимающе кивал. Советовал мне вести дневник, записывать в нем свои повседневные мысли и наблюдения. Он на собственном опыте убедился, что это хороший способ поддерживать творческую форму. И добавлял: сам он ни за что на свете не хотел бы снова публиковаться; скорее умрет, чем позволит напечатать свое имя на обложке новой книги.
Теперь, когда мне были известны обстоятельства, вынудившие Крейса бросить писательский труд, я должен был признать, что, несмотря на мое почти что патологическое отвращение к нему, я восхищался тем, что он не изменил своего решения. Интересно, знает ли он о том, что мать Криса умерла? В конце концов, она была единственным препятствием, мешавшим Крейсу опубликовать свою вторую книгу, ведь Крис в своем предсмертном письме матери сказал, как она должна поступить в том случае, если его бывший наставник и возлюбленный попытается напечатать роман «Учитель музыки». Думаю, Шоу большой опасности не представлял. Да, ему известно о существовании этого романа, но теперь, когда я купил его молчание, он вряд ли станет что-либо предпринимать. По сути, все карты на руках лишь у меня одного, будущее Крейса зависит только от меня. Я — знаток истории его жизни, его чревовещатель, его биограф.
* * *
Я сидел в постели, делал записи в своем блокноте и слушал шум дождя, хлеставшего в окно. После вкусной трапезы — на ужин я приготовил linguine di mare[34]— я с Крейсом немного почитал в гостиной, а потом, в одиннадцать часов, когда над Венецией уже бушевала непогода, он попросил, чтобы я, как обычно, принес ему стакан воды и две снотворные таблетки. Я в очередной раз посоветовал ему обратиться к врачу, он в очередной раз отказался. Ему невыносима сама мысль, заявил он, что чужой человек будет осматривать его, мять и щипать его тело. Крейс сказал, что за многие годы он скопил кучу таблеток, которых ему хватит до конца жизни. Интересно, зачем он вообще копил эти таблетки? Возможно, затем, чтобы в один прекрасный день покончить жизнь самоубийством. Это единственно разумное объяснение.
С тех пор как я вернулся из поездки, Крейс, казалось, без меня не мог и шагу ступить. Я опекал его круглые сутки. Утром готовил завтрак и стоял рядом, пока он одевался, днем читал ему или слушал, как он рассказывает о своей художественной коллекции, вечером помогал ему раздеться и лечь в постель, потом, по его настоянию, еще некоторое время сидел с ним, пока он не засыпал. Когда я говорил, что мне нужно сходить в магазин за продуктами, у него начинался приступ страха, который перерастал в истерику, если я не успокаивал его, уверяя, что вернусь по прошествии нескольких минут. Только когда Крейс засыпал, я получал возможность заниматься своими делами и делать записи в своем блокноте.
В тот вечер, после того, как я дал ему снотворное, он лег спать. Спустя два часа я вдруг услышал бессвязные, неразборчивые крики, доносившиеся из его комнаты. Может, вернулся бывший помощник Крейса? Я сунул блокнот под подушку и, как был в трусах и майке, выскочил в коридор и помчался в портего. Там я включил свет, озаривший каждый уголок холла, но никого не увидел. Из спальни Крейса по-прежнему доносились испуганные животные вопли. Я тихо постучал в его комнату; поскольку ответа не последовало, а жуткие стенания продолжали эхом разноситься по всему коридору, я открыл дверь и вошел. В спальне было темно. Крейс метался на кровати, дрыгал ногами и руками, сражаясь с бархатными занавесями. Было ясно, что ему снится кошмар.
— Гордон, Гордон, проснитесь, — сказал я, входя в альков.
Я раздвинул темно-красные занавеси и включил ночник. Но кошмар по-прежнему его не отпускал.
— Гордон. — Я тронул старика за костлявое плечо, скрытое под тканью хлопчатобумажной ночной сорочки. — Гордон.
Он выгнул спину. Его лицо тут же исказилось от боли, и он резко очнулся.
— Слава богу, — произнес Крейс, потирая глаза. — Мне снился ужасный сон.
Он сел в постели и посмотрел на меня — на его лице застыло ошеломленное, растерянное выражение.
