в строгий вечерний костюм. Он сидел между медицинскими экспертами и двумя политиками напротив целой батареи микрофонов и ждал, когда гомон, движение и шепотки успокоятся.
Сам институт, казалось, дрожал в резонанс с этим собранием, происходившим далеко на юге, в Лондоне.
Этим вечером Ивонн долго сидела на краю парка, слушая голоса призраков, звучавшие в ее голове, и глядя вокруг большими и невинными глазами, такими же, какими они были около девяноста лет назад. Камера задержалась на ней, я вернул ей взгляд через монитор и, казалось, услышал ее смех и крики страсти, но все это было в прошлом, далеком-далеком прошлом.
Мартин стоял под дубом, поворачивая туда-сюда кусок коры и вглядываясь в искусственную жизнь, кипевшую под ним. «Лунный свет» падал на него, подчеркивая жесткое выражение, выступающие кости лица и глубоко посаженные глаза. Что за мысли, спросил я себя, бродят в его голове? Думает ли он о своем возрасте? Он еще не был дряхлым, как и Ивонн, но, тем не менее, в них чувствовалась какая-то холодность, отчужденность, которая предполагала бессмысленность, отсутствие мыслей.
Чувствовали ли они что-нибудь серьезное? Испытывали ли хотя бы небольшое возбуждение, личный триумф? Они считали себя обычными людьми, самыми обычными, которым исполнилось сто лет. Тело не помолодеет и время не пойдет назад, кожа не станет упругой, а мышцы — гибкими, молодость и красота не вернутся к ним, но в их мозгу хранятся воспоминания о ста прожитых годах, и, возможно, в эту ночь ночей барьер в их разуме растворится, хотя бы на несколько часов, и они, как приведения, будут жить так, как они жили в реальности последние семь лет до эксперимента.
На телеэкране угловатое лицо МакКриди, освещенное дугой ламп, горевших над ним, спокойно сообщило журналистам о прогрессе, которого мы добились, и о том, что эксперимент продолжается. Он рассказал, что было невозможно использовать обычных людей с обычной продолжительностью жизни — эксперимент длительностью в двести лет (в случае удачи) мог бы провести компьютер, но не смертные ученые.
— В настоящее время, — подчеркнул МакКриди, — эксперимент преследует единственную цель — оценить, действительно ли мы правы, думая, что смерть в преклонном возрасте все-таки вызывается болезнью, то есть, по меньшей мере, постепенным повреждением живых клеток организма из-за накопления токсинов, которое, в свою очередь, является следствием небольших инфекционных заболеваний в течении жизни индивидуума. Два наших объекта, выращенные из искусственной матки и защищенные от всех болезней и нарушений органических функций, достигли ста лет и показывают все соответствующие возрасту перемены. И если судить по их желаниям и целям, они тоже очень старые люди. Тем не менее, их клетки их тел так же сильны и работоспособны, как тогда, когда они были подростками.
— Все симптомы возраста встроены в генетическое сообщение, — объяснил он в ответ на последовавшие вопросы, — и те, которые были уничтожены, являются негенетическими, побочными продуктами перенесенных болезней.
А вот действительно важные вопросы: Как долго будет длиться эксперимент? Что мы ожидаем обнаружить через десятилетия? И насколько морально оправдано использование для экспериментов человеческих существ, не понимающих обычной человеческой жизни?
МакКриди ответил, что эксперимент продлится столько, сколько позволят обстоятельства. Он не ожидает что-нибудь обнаружить — никакой ученый никогда ничего не ожидает. Но он надеется, что что-нибудь найдет; ночной кошмар любого ученого — не суметь заметить важные факты во время эксперимента.
Я мог бы сказать это лучше, но зал встретил утверждение МакКриди с почтительным молчанием.
— Что касается морали… — продолжал МакКриди. — У меня есть разрешение на работу с искусственно выращенными человеческими существами, но я но злоупотребляю им. Поскольку естественный срок жизни обоих человеческих объектов уже закончился, они как бы заняли время взаймы, у меня самого. На самом деле у них нет будущего, они останутся только частью эксперимента.
Напомню, стоял уже март 98-го, фаза наблюдения продолжалось, но наш горящий энтузиазм затмил все другие соображения. Нам страстно хотелось увидеть, что лежит за нормальными годами жизни, и, никаких сомнений, у каждого из нас были свои, самые дикие видения.
Откровенно говоря, мои видения были самыми дикими из всех. Я представлял себе возможные метаморфозы, мне снилось, как я прихожу в институт и вижу объекты, проходящие через стены или мгновенно перемещающие себя в будущее, чтобы увидеть прогресс в нашем исследовании. Признаюсь, я был убежден: явный распад тела и — до некоторой степени — ума, является временным феноменом, и где-то в будущем, через неопределенное время, наши объекты обретут огромную силу.
Я решил рассказать о своей вере МакКриди, и наткнулся на неприязнь. Он осудил меня за недостаток дисциплины. «Нельзя ничего ожидать, — сказал он, — потому что если ты нетерпеливо что-то ожидаешь, ты, скорее всего, увидишь именно то, что хочешь увидеть».
Вот тогда он и рассказал мне свои тайные фантазии, которые были настолько похожи на мои, что мы серьезно обсуждали, впоследствии, возможность естественного существования на протяжении ста-ста двадцати свободных от болезней лет.
У человека никогда нет возможности полностью использовать свою генетическую свободу. Его могут убить или покалечить, и он болеет в таком раннем детстве, что механизмы, которые могли бы включиться и защитить клетки тела от отравления, просто никогда не успевают начать работать. То, что мы видим в человека на протяжении его жизни, диктуется длиной промежутка времени, который его тело способно прожить во враждебном микроклимате. А каков его оригинальный потенциал? Каковы великие создания нашей неотенической формы, которых мы не в состоянии достичь?
Человек со склонностью к религии, МакКриди не смог скрыть от моего внимания веру в то, что окончательная судьба обоих наших объектов определится неким божественным вмешательством.
Они старели. За сутки они старели на недели, их тела расплывались, движения замедлялись, данные увеличивались в объеме, но увеличивались в никуда. Разнообразные болезни пытались проникнуть в их организмы, но они все замечались и ликвидировались; так что они достигли середины второго столетия без болезней, опухолей и других телесных повреждений.
Совершенно невозможно дать детальную хронику прошедших месяцев и лет — с нашими объектами и с нами самими почти ничего не происходило. Мы говорили и читали, участвовали в коротких проектах, писали статьи и брали долгий отпуск, который оплачивал институт. Их — и наше — психическое здоровье не нарушалось (чудом, иногда думал я).
Сейчас, глядя назад, я вижу, как
