делу Берии и его пособников. В нем речь шла о реальных преступлениях, а такие люди, как, например, Молотов, сменивший Литвинова на посту наркома, вряд ли хотели их расследования[498].
Длинный текст обвинительного заключения против Берии был составлен в сентябре. На почти ста страницах перечислялись его гнусные злодеяния: свою антисоветскую деятельность он начал еще во время Гражданской войны, вскоре после нападения Германии он в одностороннем порядке пытался вступить в переговоры с Гитлером и заключить с ним мир ценой уступки обширных территорий СССР. Летом 1942 года он собирался передать немецким захватчикам нефтяные месторождения Кавказа, а после смерти Сталина организовал заговор с целью захвата власти[499]. Вероломство Берии не знало пределов.
Прокуратуре потребовалось четыре месяца на завершение расследования, после чего 16 декабря было окончательно сформулировано обвинительное заключение. «Преисполненное мрачной риторики коммунистического террора», по выражению The New York Times, оно повторяло ранее звучавшие обвинения, к которым прокуратура посчитала нужным добавить парочку новых. Берия со своими сообщниками совершал «террористические убийства лиц, со стороны которых опасался разоблачений» (то есть других работников партии и органов внутренних дел), а также пытался «ослабить обороноспособность Советского Союза». Если первоначальный список обвинений перекликался с риторикой 1930-х годов, эти дополнительные обвинения напоминали «дело врачей», только без антисемитских выпадов[500].
Закрытый процесс начался 18 декабря и длился шесть дней. Председательствовал знаменитый военачальник Второй мировой войны маршал Иван Конев, которому помогала группа высокопоставленных руководителей партии и вооруженных сил. Насколько известно, это единственный процесс, на котором Маршал Советского Союза председательствовал на гражданском суде, причем проходил он «в кабинете члена Военного совета Московского военного округа»[501]. При задержании Берии Хрущев полагался на военных, и, вполне возможно, их участие в деле потребовалось, чтобы судьба Берии была предрешена. Суд утвердил обвинительное заключение и якобы заслушал обвиняемых. Кроме Берии, это были так называемые «бериевцы» — Степан Мамулов, Всеволод Меркулов, Владимир Деканозов, Богдан Кобулов, Сергей Гоглидзе и Павел Мешик, которые самым непосредственным образом были замешаны в его преступлениях. Предположительно все они признали себя виновными. Открытого показательного процесса не было, и полная стенограмма судебных заседаний никогда не публиковалась. Дмитрий Волкогонов писал, что Маленков, Хрущев, Молотов, Ворошилов, Булганин, Каганович, Микоян, Шверник и некоторые другие находились в это время в Кремле и следили за происходящим по специально установленной радиосвязи[502]. Как и в 1930-е, по стране прошли массовые митинги. Все, «от моряков в море до шахтеров в Сибири», требовали смертной казни[503]. 23 декабря суд, как и ожидалось, вынес обвинительный приговор, и через несколько часов после завершения процесса Берию вместе с другими осужденными расстреляли.
Охранник Берии Хижняк-Гуревич конвоировал его на казнь. Он привел заключенного в камеру, где уже ждали пять офицеров, скрутил ему руки и привязал к железному крюку. «Был момент, когда он побледнел, левая щека начала дергаться». Генерал-майор Павел Батицкий выстрелил в затылок Берии. Затем остальные шесть офицеров открыли огонь в упор. Гуревич завернул тело в парусину, после чего отвез его в крематорий и столкнул в топку.
В своем докладе Госдепартаменту посол Чарльз Болен описал свое понимание значения этого дела: «Разумеется, есть элементарная справедливость в судьбе Берии и его подчиненных [из госбезопасности], но было бы лучше, если бы возмездие настигло Берию от рук его жертв, а не сообщников»[504]. Партия осуществила акт политического экзорцизма, принеся Берию в искупительную жертву за грехи, в которых она сама отказывалась признаваться.
После расстрела Берии режиму предстояло решить сложную задачу — превратить его в «пустое место». В августе того года один партийный функционер из Грузии докладывал, что там остается «огромное количество памятников Берии». В его честь были названы «лучшие улицы, площади, парки, промышленные предприятия, колхозы и общественно-культурные учреждения». В одном районе было целых восемнадцать памятников. За прошедший год в Батуми на прославление его имени были потрачены «сотни тысяч рублей и сотни тонн» строительных материалов. Теперь все это предстояло снести[505]. Новое издание «Большой советской энциклопедии» столкнулось с еще более сложной проблемой. В пятом томе, вышедшем в 1950 году, целую страницу занимала фотография Берии и содержалась хвалебная статья о нем. В январе 1954 года подписчикам по всему миру были разосланы инструкции, как перочинным ножом или бритвенным лезвием вырезать страницы о Берии и вклеить вместо них присланную в специальном конверте четырехстраничную вставку с фотографиями и дополнительной информацией о Беринговом море. (Сам Джордж Оруэлл не смог бы вообразить более надежной «дыры памяти» в романе «1984».) Джордж Кеннан и некоторые другие долго доказывали, что борьба за власть среди наследников Сталина обнажит всю хрупкость его режима. Но падение Берии подтвердило способность кремлевских руководителей действовать сообща и удерживать в своих руках унаследованные ими прерогативы власти.
Устранение Берии, произошедшее после нескольких месяцев неожиданных реформ в Москве, оставило у помощника Эйзенхауэра Эммета Хьюза ощущение глубокого разочарования. Все это время он наблюдал за колебаниями президента и Фостера Даллеса, решавших, как им реагировать на смерть Сталина и на призывы к переговорам на высшем уровне. Тем летом Хьюз писал в своем дневнике: «Смерть Сталина, неустойчивый триумвират, восстание в Германии, а теперь и падение Берии — все это открыло перед нами беспрецедентные возможности, но надо признать, что мы понятия не имеем, как ими воспользоваться». Его опасения остались без внимания[506].
На самом деле Хьюз давно уже сетовал на то, что Эйзенхауэр «полностью доверился и фактически передал значительную часть своих полномочий госсекретарю, который на фоне других американских дипломатов нашего времени резко выделяется своим неверием в компромисс и возможность примирения»[507]. Комментируя события той весны, Таунсенд Хупс писал: «В философском и практическом смысле Сталин своей смертью оказал Даллесу плохую услугу, но Даллес сумел ему отомстить, продолжая действовать так, словно этой смерти не было»[508]. Он не понял, что смерть Сталина полностью изменила политический ландшафт. Советский Союз не просто стал диктатурой без диктатора. Он стал диктатурой без того самого диктатора. Даллес мог мыслить только в рамках представлений того мира, который создал Сталин, а теперь оставил. Годы спустя Уолт Ростоу выразил сожаление по поводу нерешительности Эйзенхауэра и его неспособности «вступить в непосредственный контакт с новым руководством СССР и оценить, что реально, а что невозможно извлечь из сложившейся ситуации»[509]. Чарльз Болен тоже сожалел, что не проявил большей настойчивости и не усадил Эйзенхауэра напротив Маленкова. «Оглядываясь назад, я думаю, что упустил шанс сразу после смерти Сталина настоять на том, чтобы Эйзенхауэр
