под Сегедом. А сюда назначили, когда окончил институт и получил звание агронома.
— А домик у тебя свой?
— Нет, госхоза.
— Кто побелил деревья в твоем саду?
— Ну кто? Я сам. Жена помогала. Нам нравится. Особенно мне. Иногда снятся белые деревья. — Он помолчал. — Нет, вы что-то хотите у меня выпытать. Говорите, что?
Казалось, все так просто ответить ему, но Ленке замешкалась — может, не надо ни о чем говорить? Или сказать все, как он просит? Зачем ему морочить голову?
И она решилась…
— Послушай, Иштван, на свете есть женщина, которая потеряла сына. Он был малыш, когда началась война. И мать эта узнала тебя на снимке… том, у дядюшки Фери…
— Правда? Но это ничего не значит. Тут так мало оснований…
— Я тебя поняла. Но послушай…
Она рассказала о Евдокии Савельевне, женщине из далекой Москвы, о госпитале, о сестре милосердия Кристине Немешкери…
— Это моя мама, — твердо и сердито сказал он. — А остальное — легенда. Я помню мою маму. Она приезжала домой и радовалась мне. Она была красивая. И деда помню. Дома он снимал военный мундир и надевал венгерскую яркую куртку и все время крутил усы. Отец? Он погиб на Востоке. Я жил с бабушкой, но не любил ее. Называла меня ужасным словом. Потом меня так дразнили. Я старался бабушке досадить.
— Она звала тебя кишкокош — кукушонок?
— Откуда вы знаете? — Иштван побледнел, откинулся от стола. — Конечно, я позже узнал, что означает это слово. Но считал, что так она зовет меня потому, что я хотел есть, все время хотел есть, а пищи не было.
— Но кукушонок означает еще и подкидыш. Бабушка, очевидно, все знала.
— Товарищ Ковачне, вы меня обижаете. Маргит расстроена, она ничего не понимает. И мы не хотим ничего. Мы — венгры. — Иштван встал из-за стола, ушел в спальню. Скоро он вернулся с бумагой в руке.
— Вот справка, товарищ Ковачне. Моя мама погибла в Будапеште седьмого февраля сорок пятого года. Вот, смотрите. — И он подал Ленке бумагу. — По этой справке мне платили пособие, пока была бабушка. А потом… потом детский дом. Ферма дядюшки Фери… Интернат…
Ленке прочитала справку: да, все так.
— А где вы жили с бабушкой, Иштван? — Ленке вернула ему справку.
— Как где? В Будапеште, а потом в Эгере. У нее там был дом.
И хотя Ленке была смущена, что явилась к Иштвану неподготовленной и потому чувствовала себя крайне неловко, но то, что старуха имела свой дом в Эгере, было для нее чрезвычайно интересным. Правда, справка о том, что погибшая Кристина была матерью Иштвана, клала всему конец…
Вскоре пришло письмо от Мансурова — село Могила хранило тайну… И Ленке сдалась и забыла о мальчике с фермы дядюшки Фери.
Но как-то в поликлинике случайно услышала разговор двух врачей. Мужчина и женщина, они что-то говорили об ужасной зиме сорок второго года на Востоке, о Донских степях, где потерялся целый госпиталь. Мужчина, похоже, побывал в плену. Ленке не могла удержать любопытства и спросила, не знают ли они о тех, кто служил в госпитале села Могила. «Да, да, мы все фактически вышли из могилы», — запоздало пошутили те двое врачей. Но Ленке настаивала, и тогда ее поняли. Перед тем как отправиться на Дон, мужчина служил в тыловом госпитале, но не в Могиле. Он даже содрогнулся при этом слове. А женщина посоветовала поискать тогдашних раненых, побывавших в том госпитале. Наверняка такие найдутся.
«Буду расспрашивать раненых», — решила Ленке, извинилась и поблагодарила своих новых знакомых.
Сержант Ласло Киш, безрукий инвалид — его Ленке встретила в Чепельском порту, — рассказал ей о госпитале в селе Могила, где он был на излечении, и о медицинской сестре Кристине Немешкери. Да, прекрасная девушка. Был ли у нее сын? Насчет сына не знаю, а мужа не было. Она носила фамилию отца, все это знали. И Ленке, не открыв ничего нового, снова засомневалась: та ли эта Кристина?
— О русском мальчике вы слышали? Что-нибудь?..
— Как же, как же, — подумав, сказал инвалид и пристально оглядел Ленке. — Русский мальчик… Да, да! Его сдала в госпиталь какая-то оборванная старуха. Я тогда уже готовился к выписке. Культя заживала. Собирался домой. Иной раз поддежуривал у входа — тоже разнообразие. Вам это интересно?
— Говорите, говорите, пожалуйста!
— Значит, осень сорок первого. Поздняя осень. Дождь со снегом. Ветер. Старуха та была изможденная, в лохмотьях. Можно сказать, в чем душа держалась. За спиной — ребенок, привязан полотенцем… Так год ему, а может, и побольше. Поверх одежонки клеенка от мокроты небесной. Лезет в дверь старая, а я не пускаю. Ступила через порог и упала…
Инвалид замолчал.
— Ну, что дальше, пожалуйста. — Ленке едва сдерживала нетерпение.
— Стал ее поднимать, а поднимать-то уже и некого.
— Кто она была, кто?
— Документов — никаких. Ребенок, мальчонка, жалобно хныкал и невнятно говорил какие-то слова. А тут Кристина на дежурство идет, налетела на меня: кто да что? Увидела мальчонку, притихла, а потом схватила его и ушла. Другой бы это не позволили, а ей многое сходило. Отец-то у нее был полковник. — Инвалид замолчал, вдруг спросил: — Он жив? Кто он? Венгр? Русский?
— Не знает ни одного русского слова.
— Бедный мальчик!
— Он уже глава семейства… Если это он…
— Да, время! — Инвалид пристально посмотрел в голубовато-серые глаза Ленке, перевел взгляд на блистающий под солнцем Дунай. — Я сам видел, как сестра Кристина отправляла ребенка куда-то с отцом. То ли они передали его местным крестьянам, то ли своим родственникам. А сами они куда же делись?
Ленке почти все уже знала о судьбе Кристины и ее отца, но промолчала — трудно было от волнения еще что-то сказать.
«Все так, — радуясь неизбежному, но все же неожиданному открытию, думала Ленке. — Теперь их встреча. Только встреча и сердце матери. Радость или горе принесет это Иштвану и его матери? Его матери! И тут же отбросила сомнения: да, его матери». И попыталась представить, какая это будет встреча, но что-то мешало ей это сделать. Может, она не верила в смысл всего, что делали и сделали они с Мансуровым?..
За окном шел снег. Из своей кровати Евдокия Савельевна видела, как он падал — спокойно, густо и прямо, — на улице не было ветра. В голове то нарастал, то затихал шум, и ей казалось, что она слышит шелест падающих белых хлопьев. Он был приглушенный и тихий, этот шелест, но почему разрывались виски? Будто шум входил в голову и, скапливаясь там, начинал давить изнутри. Отведя утром внука в садик, она почувствовала слабость и
