звуков. Но меня пронзила сама мысль о том, что в своем усталом состоянии джетлага я совсем забыл, что нет необходимости шептаться возле его кровати из-за страха разбудить. От Джессики это не ускользнуло, и она сказала:
– Он действительно умный парнишка и делает большие успехи.
Я поцеловал сына в голову и посмотрел на Джессику.
– Привет, Джессика! – объяснился я жестами. – Ты блестяще работаешь с моим сыном.
Она ответила на том же языке:
– Это потому, что он такой умный мальчик. И он начал составлять руками полные предложения. Еще вчера, когда я показала ему вашу фотографию, он тут же ответил мне: «Папа!»
Может, сказывался поздний час – почти пять утра по моим биологическим часам. Может, сказывались недели бессонницы и тот факт, что я все еще страдал от потери семейной жизни с Итаном и от предательства Фиби. Что бы ни стало триггером, я почувствовал, как по моему лицу струятся слезы. Боль разлуки была невыносимой.
Я еще пару раз заглянул к сыну, прежде чем рухнуть в постель. Четыре часа спустя я почувствовал, как кто-то дергает меня за волосы. Мои глаза распахнулись и встретились с глазами Итана. Все еще полусонный, он пытался произнести слова, но они выходили лишь нестройными звуками. Тогда он взмахнул руками и жестами воскликнул: «Папа!» А затем: «Добро пожаловать!» Я заключил его в объятия и крепко прижал к себе. Он обнял меня за шею и изобразил, как я обнимаю его. После чего схватил себя за уши обеими ручонками и захихикал.
– Я так скучал по тебе, – написал я в воздухе.
Он улыбнулся в ответ. Понял ли он, что я сказал? Я продолжил жестами:
– Ты голоден?
Теперь он кивнул и потащил меня за руку из кровати на кухню, показывая на полку, где стояла коробка хлопьев Coco Pops. Это я привез их сюда. Итан дал понять, что хочет взять коробку. Я передал ему. Он открыл и начал уминать хлопья, загребая их рукой. Я просигналил: «Позволь мне насыпать их в миску». Озадаченный, он вцепился в коробку и даже тихонько взвыл, когда я указал ему, что он должен с ней расстаться. Я сделал ему знак, чтобы он перестал плакать. И объяснил жестами, что просто покажу ему, как насыпать хлопья в миску; потом достал из холодильника пакет молока и показал, как заливать хлопья (остановив его, прежде чем он утопил их). Но, когда он потянулся в миску пальцами, наступил неловкий момент, и я подал знак, чтобы он подошел к ящику рядом с кухонной раковиной. Итан достал ложку, сел за стол и принялся за хлопья.
Занимаясь со своим сыном, я почувствовал укол вины; мне так не хватало этого счастья – наблюдать изо дня в день, как он растет и развивается. И я видел, как он хочет, чтобы его отец был рядом, как нуждается в этом. Меня радовало то, что Ребекка приучила его к горшку и прогулкам, и что Джессика проделала потрясающую работу по его обучению языку жестов. Конечно, его словарный запас был ограничен. Но он мог сообщать некоторые базовые вещи. В тот уикэнд, когда мы ходили в зоопарк Центрального парка, в зал динозавров в Музее естественной истории (тираннозавр поразил его и привел в восхищение), за игрушками в магазин FAO Schwarz (это просто улет), меня накрыло волной восторга, какого не было в моей жизни на протяжении многих месяцев и даже лет. Мои недавние важные отношения с женщиной могли быть разорваны в клочья, я мог смотреть на себя в зеркало и видеть перед собой корпоративную «шишку», кем поклялся никогда не становиться, и карьерный путь, который я прокладывал с удвоенной силой. Я мог вслух удивляться всем компромиссам и решениям, принятым в ущерб себе; мог задаться вопросом, почему не провел шесть месяцев, странствуя по Юго-Восточной Азии с рюкзаком. И не исчез в Патагонии. И не совершил тот поход по пересеченной местности через мою собственную страну, который много лет обещал себе в подарок на сорокалетие. Развод помешал этому. Я мог найти оправдания всем остальным упущенным возможностям. И что же теперь? Я, человек, зарабатывающий больше денег, чем 99 % жителей этой планеты, обнаруживаю, что после уплаты налогов, алиментов жене и ребенку, обеспечения всех образовательных потребностей Итана у меня остается достаточно средств, чтобы жить в свое удовольствие. Но у меня по-прежнему не было никакой собственности, и Ребекке после развода досталась квартира, которую она купила еще до брака (хотя ипотеку выплатил я). На поверхности я, человек успеха столичного масштаба, не имел ничего, что демонстрировало бы мой статус, и не мог так запросто уйти и начать жизнь с чистого листа, связанный узами развода.
Выходные пролетели слишком быстро. Когда Джессика пришла в воскресенье днем, чтобы отвезти Итана к матери, я поймал себя на том, что так крепко вцепился в сына, что он попытался вырваться из моей хватки и посмотрел на меня с недоумением. Пока не увидел слезы на моем лице. Тогда он схватил меня за уши своими маленькими ручками и подергал, хихикая, явно желая, чтобы я перестал плакать и рассмеялся вместе с ним. Что я и сделал. Но мне пришлось отпустить его. Он взял Джессику за руку, и она повела его к коляске. Когда они выходили из квартиры, его рука взметнулась вверх, и он начертил в воздухе: «Папа!»
Потом я очень долго сидел на диване. Думая: мой сын – единственное противоядие от всепроникающей меланхолии, омрачающей мои дни. И, в отличие от всех остальных, к кому я обращался за любовью, и кто отступал в критические моменты, моя любовь к Итану, без сомнения, навсегда останется безусловной. Бесконечной. Беспредельной. Недвусмысленной.
Через полчаса прибыла машина, чтобы отвезти меня в аэропорт Кеннеди на обратный рейс через Атлантику. Я добрался до аэропорта за полтора часа до вылета. Самолет «Эйр Франс» прибыл вовремя: событие планетарной важности. Обратный трансатлантический рейс всегда сопровождается попутным ветром, так что полет проходит на час быстрее. К десяти утра я был у себя дома, принял душ, облачился в деловой костюм и через тридцать минут уже сидел в своем кабинете. Мой секретарь Моник принесла мне кофе и накопившуюся за последние четыре дня почту. Она смотрела, как тщательно я перебираю груду корреспонденции, будто что-то выискиваю. И натянуто улыбнулась, когда я выудил квадратный белый конверт с моим именем и адресом, аккуратно выведенными такими знакомыми черными чернилами. Моник извинилась и вышла, предоставляя мне личное пространство, чтобы я мог открыть конверт
