и серьезно. На самом деле, я ни о чем другом не мечтаю, и переезд вполне возможен, если кое-что уладить.
Я не говорю о том, что решение о переезде целиком зависит от реакции Тео на сообщение о беременности. Арабель тяжело, с шумом, выдыхает сквозь алые губы.
– Послушайте, но это же безумие. Vous abandonnez votre vie etvotre monde juste pour l’amour. Qu’en est-il de votre travail et comment vous pouvez laisser tout ce que vous savez? J’espère juste que cela vous suffira quand vous y serez.
Я немного говорю по-французски, и странное слово мелькает у меня в голове со школьных времен, но понятия не имею ни о том, что она сказала, ни о том, почему заговорила со мной на родном языке.
– Извините, Арабель, я поняла кое-что про «бросить жизнь», но это все, – нервно смеюсь я.
– Это, Софи, предисловие к тому, как вы будете себя чувствовать в чужой стране. Вы же не знаете языка. Я тревожусь о том, как вы будете вдали от привычного и знакомого. Я говорю это, потому что знаю вас с младенчества, и мамы нет, чтобы это сказать.
Во мне растет волна раздражения от дерзкой выходки с французским языком, и я стараюсь не обращать внимания на болевые точки, которые она затронула.
– Я чуть-чуть говорю по-гречески, но я научусь. И, кстати, мама поощрила бы выбор в пользу любви. Что сейчас даже более значимо, потому что она этого сделать не могла. Впервые после маминой смерти я с радостью думаю о будущем. Когда я ее потеряла, то думала, что никогда не полюблю. И я делаю это не ради мужчины, а исключительно для себя, ведь я это заслужила.
Я машинально глажу живот, словно счастливый талисман.
– А не получится, так, по крайней мере, попытаюсь и жалеть не буду. Многим ли такое выпадает? Вряд ли. И скажу, чтобы вы поняли: je neregret de rien! [2]
Арабель гортанно смеется и качает головой.
– Ну, по крайней мере, мы говорим на одном языке. В таком случае я желаю вам счастья, Софи. Я столько должна вашей матери и просто чувствую себя обязанной вас порасспрашивать. Но вижу в ваших глазах огонь – совсем как у Линдси. Удачи вам! Кажется, кто-то вас направляет, а кто мы такие, чтобы устоять?
– Спасибо, Арабель.
Я встаю и обнимаю ее настолько тепло, насколько позволяют ее обычно холодные манеры. Она целует меня в обе щеки, обнимает за плечи.
– И конечно, если этот Григор когда-нибудь решит продать картину, вы мне позвоните? Кое-кто предложил мне банковский чек, на этот раз с семизначной цифрой. Слухами земля полнится, что картину могут найти. Так что, может, вы донесете до него эту мысль. Возможно, мы сумеем объединить все пять картин в великолепную выставку? Но дайте мне знать, примет ли он предложение. Очень важно, чтобы человек понял стоимость картины и принял решение.
Я не могу сдержать улыбки: когда дело касается работы, она навостряет уши, как терьер, не позволяя эмоциям брать верх.
– Такого не будет никогда. Возможна выставка, но не продажа. Картина принадлежит ему.
* * *
Я возвращаюсь к маминому дому… родному дому… моему… Не знаю, как его теперь назвать. Еще один пункт вычеркнут из моего списка подготовки к завтрашней поездке. Обрету ли я уверенность в путешествии в будущее, теперь зависит от Тео. Примет ли он отцовство.
У меня вибрирует телефон. На экране имя Ангуса.
– Ну, здравствуй, будущий папа…
– Соф, приезжай в больницу. Таше плохо.
Глава 33
Я вызываю такси, и пока еду, у меня бешено колотится сердце. Чувствую себя отвратительно, и меня преследует мысль: а если бы я уже переехала в Грецию, расстояние, которое я считала коротким перелетом на самолете, в такой день, как сегодня, растянулось бы, как бесконечная пропасть. Нерасторопность публики в больнице меня бесит. Медлительные посетители громко цокают, когда я пробегаю мимо.
Я тихонько стучу в дверь Ташиной палаты, не зная, что меня ждет. И медленно вхожу. Ангус сидит на стуле у Ташиной кровати. Ее светлые волосы разметались по подушке, глаза закрыты. Она словно падший ангел. Я успокаиваю себя, готовясь к неизвестности, предчувствуя горе.
Таша открывает глаза и, увидев меня, громко рыдает. Ангус видит, как я застыла у двери и по моему лицу катятся слезы. Он грустно улыбается и одними губами произносит:
– Привет!
Я подхожу к кровати, крепко его обнимаю и сажусь, сжимая руку подруги. Я смотрю на Ангуса в поисках разгадки, глажу Ташу по щеке, убираю со лба спутанные волосы.
– Мы потеряли одного близнеца, – начинает Ангус прерывающимся голосом. – Но другой…
Он умолкает, превозмогая боль.
Я смотрю на Ташу и тянусь к ней всем сердцем, которое разрывается от боли. Она вытирает нос и громко сморкается.
– Другой жив.
Она учащенно дышит между словами.
– Врачи считают, что лучше всего не вмешиваться и ничего не делать. Пусть мертвый ребенок остается внутри. К рождению другого он исчезнет.
Она плачет от боли. Боли матери, не сумевшей защитить своего ребенка.
Печальнее этого я ничего не слышала: знать, что внутри тебя мертвый ребенок, а ты ничего не можешь сделать. Хотя это случилось на ранней стадии беременности, для родителей разницы никакой. В нашем воображении ребенок сформировался, детская уже ждет, имя выбрано, все мысли о том, кем он станет в будущем.
– Мне очень жаль, – плачу я. – Такое горе.
Таша сжимает мою руку. В ее глазах невыносимая боль. Несмотря на хорошую новость о выжившем близнеце, ей нужно время, чтобы смириться с потерей. И не только ей – им обоим.
– Спасибо, что пришла…
Она замолкает, не в силах продолжать. А говорить ничего и не нужно, я могу только побыть с ней рядом. В Грецию я завтра не лечу.
* * *
В тот же день, позже, я иду по длинным коридорам, выйдя на несколько часов из больницы, и слышу через закрытые двери приглушенные крики новорожденных. Мимо потоком идут родные с воздушными шарами и подарками, не подозревая о молчаливой утрате, прячущейся в одной из палат, далекой от праздников.
На улице, пока жду такси, я держу Ангуса за руку, обещая вернуться через пару часов, и спрашиваю, нужно ли чего купить. Мы прощаемся, обменявшись грустными улыбками, – слова излишни.
Я вдыхаю густой воздух, держа руку на животе. Влажный, липкий лондонский воздух так отличается от сухой жары в Метони, такого климата на земле поискать.
Метони. Я разрываюсь на части. Сейчас я
