приезжая в Петербург, шёл я по велению души в Александро-Невскую лавру поклониться могилам Ломоносова, Суворова, Глинки, Достоевского, Чайковского и других досточтимых гениев русской культуры. Но в первую очередь — могиле Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна (Снычёва).
В Троицком соборе покупал свечи, поминал усопших, молился о здравии живущих, старался разменять крупные купюры на мелкие, чтобы можно было раздать нищим, стоящим на паперти и вдоль дороги в храм. В тот год нищих было как никогда много. И все до единого женского полу. Бабки эти в повязанных на голове платочках и в разношёрстных юбках стояли в ряд на обочине прохода в лавру и все, как одна, с жалким и озабоченным видом заглядывали в глаза проходивших мимо граждан недавней Советской империи. Подавали редко и скупо. В период неразберихи и неустройства раскошелиться на милостыню не у всех хватало духу и, прежде всего, денег. На лицах нищих читались горесть и беспросветность жизни. Я наменял заранее побольше сторублёвок, чтобы хватило, пусть и понемногу, каждому. Было стыдно подавать такую малость. Условно говоря, каждой бабке — по коробку спичек, больше на сто рублей ничего купить было нельзя в те приснопамятные годы. В тот 96-й буханка чёрного хлеба стоила две тыщи рублёв. Но каждая из просительниц принимала любой дар с благодарностью, будто решала сразу все свои финансовые проблемы и выходила на широкую дорогу сытой и привольной жизни. Лица их на время прояснялись, и глаза становились добрее.
Дойдя до последней в этом длинном ряду бабуси, с надеждой тянущей ко мне свою дрожащую руку, я убедился, что все мои наменянные в соборной лавке сторублёвки закончились. Оставалась одна пятитысячная купюра.
— Всё, бабуся, — говорю ей, — закончились деньги, все раздал…
Слёзные маленькие глазки на её сморщенном страдальческом лице смотрели на меня с недоверием, она протянула руку к самому моему носу.
— А мене? — сказала она тихо, почти шёпотом.
Но в этом шёпоте разлилось столько отчаяния и убитой надежды, что у меня зашлось сердце. Я уж было подумал, не отдать ли ей свою последнюю пятитысячную.
— Нету, бабуся… — повторил я с сожалением в голосе.
— А мене-е-е-е!!! — взвыла старушенция заунывно-тягучим и почти трубным голосом, огласившим низко повисшие над головой небеса. — А мене!!!
У меня заложило в ушах от её пронзительного гласа. А от унылой тоски всего этого сырого, а теперь и промозглого города стало неуютно и сиротливо до боли в сердце. Как будто отобрал у этого бедного, нищего человека последнюю надежду… Я так и пошёл дальше с этим неостановимым чувством, пришибленный, придавленный и растерзанный тем, что ничего не подал просящей.
Это давнее чувство не то вины, не то самоосуждения пробивается во мне именно тогда, когда вспоминаю эту нищую в лавре, уже безликую, возможно, уже ушедшую в мир иной и всё так же просящую: «А мене-е-е-е…»
Что мне стоило отдать тогда ей последнюю купюру? Возможно, именно ей она и предназначалась. А я всё раздумывал: как сяду в метро без денег, на что проживу завтрашний день? Хотя в родных пенатах всегда можно поскрести по сусекам, с голоду не помрёшь.
Ведь Господь Бог так же может многим раздать, а тебя оставит ни с чем. Благодати у него много, безмерно, и самая большая мера, может, тебе и принадлежала. Но почему-то не досталась. И я всё буду тянуть к Нему свою натруженную в трудах праведных и неправедных руку и воззывать:
— А мене-е-е-е??? Гоподи!!! Подаждь, Господи!..
Но услышит ли Господь?
А если услышит, подаст ли?..
Солдатик
В Петроград-Ленинград-Петербург я наезжаю нечасто. Обычно осенью и весной. Весной — к открытию ежегодного книжного салона, осенью — в канун моего дня рождения. Питер для меня город свойский. Два колена моих родичей по отцовской линии жили в нём и работали. Дед был рабочим Путиловского, затем Кировского, завода. Мать пережила всю блокаду. Отец укреплял оборонку, занимаясь новыми инженерными разработками.
В канун дня рождения во времена моего детства отец водил меня в знаменитое кафе «Север» на Невском проспекте. В наше незабываемое советское время это был настоящий праздник! Кофе с пирожными на любой вкус. Кофе, правда, был так себе. Но зато и стоил всего 8 копеек кружка, а в конце 60-х уже и 20 коп. И это последнее обстоятельство есть опровержение тому, что цены у нас якобы были стабильными на протяжении многих лет. Однако данное замечание касается только кофе. Но пирожные — извините меня! Всё за те же 22 копейки я выбирал себе или трубочку с кремом, или эклер, или «картошку», или бисквитное. В те годы эти пирожные считались классикой кондитерского искусства. До чего же было шедеврально и невыразимо вкусно! Было чем подсластить нашу не такую уж и сытую жизнь.
Особенно поражал крем. Ничего подобного я больше нигде не едал. Будь это в новой России, Прибалтике, Италии или даже в Австрии. Ушло то время, ушли и те пирожные. Надо отметить, что уже в начале 60-х они стали терять свой первоначальный вкус. И это понятно: сталинские времена сменились на хрущёвские.
Нам ещё повезло — мы хотя бы попробовали. Осталось послевкусие. Потом, уже в 70-80-е, все накинулись на «Полено», новое изобретение нашей кондитерской промышленности, — торт в форме полена, состоящий исключительно из разных сортов взбитого крема, завёрнутого в бисквит, как в свиток. В те времена считалось высшим классом пригласить именно на «Полено» с «Советским шампанским», другого тогда не продавали.
В разные годы Питер разный. Его развитие или упадок легче проследить именно тогда, когда появляешься в нём наездами. Находясь внутри, разницы между вчерашним и сегодняшним почти не заметишь. Она ощущается лишь перепадом в год, два, десятилетие.
Самым запущенным и разрушающимся Питер предстал в 90-е годы. Таким он не был даже в начале 50-х, пережив блокаду и ежедневные бомбёжки. Именно в начале 90-х, когда народ метался в беспамятстве, когда ни у кого не было денег, кроме кучки реформаторов и бандитских структур, когда на лице большинства жителей легендарного города читались смятение и растерянность, как-то раз на Нарвском проспекте я столкнулся с солдатиком в выгоревшей полевой форме.
Он почему-то выбрал именно меня и, подойдя ближе, обратился с просьбой:
— Не могли бы вы купить мне батон?
— Не кормят? — поинтересовался я.
— Не кормят. Ходим голодными.
Я не раз слышал об этом. Но очевидных свидетельств тому не встречал. Армия была в загоне, плохо финансировалась. Перешла отчасти на хозрасчёт. А какой в армии хозрасчёт? Она же ничего не производила. Распродавали
