вмешалась мама, — конечно, они сами глубоко страдали, и конечно, Татьяна натура исключительная. Но, Маша, для Татьяны Онегин был с самого начала всего лишь предмет любви — не более, ведь она только почувствовала, что он выше и глубже других, но вполне оценить его никак еще не могла. В том, что он не ответил на ее чувство, нет ничего удивительного, она для него была еще ребенком. Но страдание — опыт души, — помогло ей дорасти до него, даже подняться над ним. Действительно, они точно поменялись ролями. Если сначала она, не столько поняв его, сколько ошеломленная им, ослепленная, полюбила его, то позже и он был ослеплен ею, еще не поняв ее до конца. Вот она упрекает его: «Зачем у вас я на примете, не потому ль, что в высшем свете теперь являться я должна, что я богата и знатна, что муж в сраженьях изувечен, что нас за то ласкает двор, не потому ль, что мой позор теперь бы всеми был замечен и мог бы в обществе принесть вам соблазнительную честь?» — и она глубоко, она страшно права: теперь эта новая Татьяна льстила бы его самолюбию, теперь она ему ровня. Но ведь точно такие же упреки мог ей предъявить и Онегин задним числом. Не полюбила же она ни Буянова, ни Петушкова, а может, это были прекрасные люди с отзывчивой душой, но нет — ее поразил великосветский щеголь, денди из Петербурга, ее увлек не виданный ею доселе блеск.
— Вот и я говорю, — подхватила Оля, — они стоили друг друга.
— Не будем больше останавливаться на этой истории, — продолжала мама, — хоть она еще тыщу лет будет хватать за сердце миллионы людей, вернемся к тому, о чем говорил Татаурщиков. Конечно, эти люди лишними быть не могут. И если смотреть шире, ни один смертный не может быть лишним.
— Даже алкаш? — вдруг проснулся и пошутил в своем углу Демидов.
— Да, Толя, даже тот, кто выпивает, хотя на данном отрезке жизни он приносит своим поведением окружающим много горя.
— Раз так, значит, лишний, — сурово сказала Маша Потехина, — ведь если б его не было, и горя было бы поменьше.
— Кого это если б не было? — насмешливо и угрожающе спросил Демидов. — Меня, что ль?
— И тем не менее ни об одном человеке нельзя сказать, что он лишний. Если изъять из среды тех, кто кажется нам лишним, что-то непоправимо изменится, провалится, уйдет в землю, ведь на свете все устроено так, что одно цепляет другое, если убрать одно звено, вся цепь разрушится, — объяснила мама.
— Вот, вот, — поддержал Демидов, — если я, например, пьянь, извините, то у меня сын, может, вырастет не пьянью, а каким-нибудь ученым, а если б не было меня, не было бы и сына, правильно?
— Не надо переходить на личности, Толя, — произнесла мама, — вы сужаете проблему.
— Я это к примеру, — сказал Демидов, — что я — тоже звено.
— Звено-то звено, Толечка, но лучше б завязывал, и голова бы сейчас не болела, — ехидно заметила Маша.
— А может, оно нелишнее, что у меня сейчас голова болит, значит, она для чего-то болит, а для чего — мы и сами не знаем...
— Вот и дождались, — засмеялась мама, — Толя буквально спародировал нашу с вами дискуссию.
— Он всегда находчивый, когда речь идет о знакомом ему предмете, — опять доложила Маша.
— Ладно вы, балаболы, — вмешался Татаурщиков, — уши вянут слушать. Мы говорим о лишних людях и о том, почему их так называют, а не о всякой ерунде. Почему же их называют лишними?
— А вам не случалось, Витя, — сказала мама, — говорить о не очень умном человеке приблизительно так: «Ну, он голова!» Чувствуете оттенок? Так и Тургенев — он называет этих людей лишними с горьким сарказмом. Лишние потому, что не могут приспособиться к другим, не могут найти применения своим силам, своему интеллекту, лишние потому, наконец, что общество еще не доросло до них — вот отчего они лишние, я думаю...
«Надо же, — подумала Тая, — вот как здорово у них проходят уроки, не то что у нас. Вот возьму завтра и спрошу Анну Федоровну про лишних людей. Так она скажет, конечно, что мы сейчас Морозку и Мечика проходим, а не лишних».
Щеки у мамы все еще горели. Ученики расходились. Мама только сейчас открыла журнал и обнаружила, что сегодня так и не спросила никого, а ведь конец четверти, оценок в журнале мало. Снова раскрутили ее и обвели вокруг пальца.
— Ну что, Тая, — спросила она, — понравились тебе ребята?
— Татаурщиков — ничего, — сказала Тая, — но твой прежний любимец Руденко был интересней.
— Не скажи, Татаурщиков умница. Всегда, в каждом классе находится несколько человек, с которыми интересно. А чего ты, собственно, вдруг явилась?
— Я тебе зонт принесла.
— Дождя нет, между прочим, — сказала мама, — так что случилось?
— Ничего. Нельзя, что ли, прийти было?
— Можно, конечно, только, пожалуйста, будь скромнее. Я и ученикам не разрешаю опаздывать, а ты врываешься посреди урока — это некрасиво.
— Мама, — торжественно сказала Тая, — я тебя послушала и поняла: мне оттого так трудно в жизни, что я лишний человек. И общество еще не доросло до меня.
— Бедное общество, — пожалела мама, — ну, может, если оно привстанет на цыпочки, то дорастет, а?
— Нет, мама, — с горечью произнесла Тая, — и тогда не дорастет. Вот так всегда — сначала мы ему лишние-лишние, а как помрем, так выяснится, что были самые насущные.
— Ну да, — подтвердила мама, — ты ужасно насущная.
— Я — это камень в стоячее мещанское болото.
— Это ты Оле своей рассказывай, — она тебе поверит. Она тебе пока еще верит.
— Чем я не лишняя, — продолжала Тая с увлечением, — учителя в школе на меня волком смотрят, в классе не любят, родители моих подруг меня не выносят. Выходит, самая что ни на есть лишняя.
— Демидова тоже ругают в цехе за прогулы, и родители тех ребят, с которыми он дружит, тоже его терпеть не могут, потому что он пьет. Но это еще не главный признак того,
