слетела с её губ, будто и не было её.
– Н… Ваг'ваг'а, – выпалила Настя, сама толком не зная, имелся ли хоть какой смысл в том, чтобы врать.
– Вар-ва-ра, – по слогам повторила служанка. – Варюшек-то ещё не было, да.
Настя похолодела.
Неправильно. Всё было неправильно. Неправдоподобно.
– Я… я очень послушная, – собирая последние остатки храбрости, умоляюще вымолвила Настя.
Ей надобно было что-то придумать. Задобрить служанку. Что-то сделать. Как-то помочь себе.
Это ведь только сон, верно? Не может не быть им.
Приютская судорожно пыталась сообразить, что такого ей следует сказать. За что извиниться. Как… как заставить служанку её отпустить?
– Я… Я и письма-то не читала. Я… мне было пг'осто только… только было любопытно, какие вести есть из…
Анфиса засмеялась. И Настя осеклась.
– Одна письма не читала, другая по ночам не гуляла, третья удрать не пыталась, – Анфиса отстранилась наконец от решётки. – Знаемо, какие все вы тут праведники, мелкая ты тварюшка. Но ничаго. Ничаго.
Настя не могла отвести от служанки взгляда. От её изрезанных морщинами уголков глаз. От тонких серых от холода губ. От шершавых – и заметно это было даже на вид – бледных щёк.
Настя думала.
Думала, что за околесицу та несёт. Что за «другая»? Что за «третья»?
– Непослушные гадкие насекомые, вот кто вы, детонька, – сказала Анфиса. – Зараза, чума. Верно, что от всех вас надобно давно было избавиться.
Она умолкла на мгновение, корча в недовольстве лицо. И морщин на том сделалось только больше. Появилась складка у носа и в уголках рта.
Она умолкла, но лишь для того, чтобы взвизгнуть в следующий миг:
– Где список, мерзавка?!
– Я не знаю!
Из открытых и большущих Настиных глаз текли слёзы. Давно текли, но она того почти не ощущала. Да и… как могли бы они помочь?
Когда Терентий, хорошенько приложив её головой об стену, потащил на задний двор. А потом прямо с улицы затолкал сюда. Когда перетянул ей руки верёвкой и захлопнул металлическую решётку. Когда ушёл, так и бросив её на полу, ушибленную, перепуганную до смерти… Настя подумала: «Зря я взяла то письмо».
Она подумала: «Терентий – старый извращенец. Что же за такое непослушание теперь он со мной сделает?»
Но она совсем не подумала – да и с чего бы, – что Анфиса будет с ним заодно. Что ни до какого письма им будто совершенно нет дела. Что её будут допрашивать о вонючем Володином списке.
Володя.
Права была Маришка, Володя всех только подставил. Александра – её красивого благородного Александра – едва не растерзал мышелов. А сама она… сама она трясется в каменном подвале и совсем-совсем не понимает, не знает, что за наказание ей уготовано за её глупость и невезение.
Но право… Она, вероятно, просто задремала?
Всё это было похоже скорее на какой-то совсем-совсем глупый и дурной сон.
– Ну хорошо, – вдруг сказала Анфиса, до того пару мгновений молча изучая сжавшуюся под её взглядом воспитанницу. – Хорош-шо-хорош-шо. А хочешь знать? То уже и не важно.
Настя сморгнула пелену слёз с глаз. Фигура Анфисы, до того на какое-то время сделавшаяся не слишком чёткой, обрела привычные свои очертания.
Что могли значить её слова?
– Такие вы лживые, – Анфиса отвернулась от решётки и двинулась к столу.
Настя напряглась всем телом, словно готовясь к прыжку. Но она ничего не сумела бы, конечно, сделать. Даже если сильно бы того захотела. Верёвка, совсем короткая, натянулась.
– Да тупые, как дерево, – тем временем продолжала служанка. – Та ваша малявка, – Анфиса занесла руку над ящиком с инструментами. – Свистела, будто никого не видела.
Пальцы служанки пробежались по шляпкам гвоздиков и деревянным рукояткам отвёрток:
– Потом свистела, будто видела нежить какую, можешь себе такое придумать? – Анфиса так и не поворачивалась к приютской. И Настя неотрывно таращилась на её спину. – А Сашка-то уже сидела вот тут, прямо с ней рядом. У Сашки-то язык уже был подлиннее, поди голова получше работала. Сашка-то сразу сказала, Танька-то ваша её именно и увидала. Когда Сашка, ну что за безмозглая девица, удумала прятаться от нас под кроватью. Удрать собиралась, можешь себе представить?
Настя не представляла.
Настя не имела ни малейшего представления, о чём пустословит Анфиса. Насте хотелось закрыть глаза и навсегда забыть этот день. Этот подвал. Скрипучий голос служанки. И металлический перезвон инструментов под её пальцами.
– Удрать-то не получилось, – сообщила служанка. – Ни ей, ни вашей глупой малявке. Любопытство-то кошку сгубило, да я тебе уже говорила.
Настя так и поступила. Зажмурилась.
Велела себе думать, что всё это только ей снится.
– Вар-ва-ра, – служанка тянула каждую буковку. – Надо ж. Знаешь, как говорят? Любопытной Вар-ва-ре… А всё потому, что вечно суёте во всё свои мерзкие грязные носы.
Настя не слушала. Старалась не слушать. Жмурила глаза так сильно, что под веками плясали круги. Жёлтые и оранжевые.
Стеклянное дребезжание всё же вынудило приютскую снова открыть глаза.
Анфиса стояла к ней вполоборота. Держала в руке маленькую склянку. Поворачивала её в пальцах, так и эдак, словно проверяя, правильно, верно ли водица внутри отражает неровный свет газового светильника.
– Ч-что это? – вырвалось у Насти.
Она не знала, зачем это спросила. Просто вырвалось из её глупого рта.
– Это-то? – Анфиса повернула к ней голову. – Ой, та не тебе. Больно жирно. Так…
Служанка сжала пузырёк в кулаке. А его длинная острогранная крышка блеснула в жёлтом пламени лампы.
– Это мы вашего олуха-учителя «расцелуем», – сказала служанка. – Много слишком он у вас что-то о себе думает. А времечко-то… совсем поджимает.
Анфиса так больше ничего и не сказала. А Настя так больше ничего и не спросила.
Когда дверь за служанкой закрылась, когда приютская осталась с собою наедине… Она вдруг подумала:
«Да ведь не может быть всего этого».
Она вдруг подумала, что надобно скорее проснуться.
Кап. Кап-кап.
Мокрый стук срывающихся с потолка капель. Дрожащее пламя газового светильника, танцующее на сквозняке.
Настя закрыла глаза, представляя, будто бы лежит она у себя в дортуаре. Как утренние лучи, пробиваясь сквозь низкое сизое небо, тревожат веки. Как тихо сопит на соседней кровати Маришка.
И капли наконец перестали тарабанить по полу.
Вместо их неровного стука Настя будто вживую, будто взаправду услышала тихий, но уже совсем неприятный, доносящийся с дальнего конца коридора звон скотного Анфисиного колокольца.
Наступило утро… Правда ведь?
Молитва
Лицо Александра было того же оттенка серого, что и застиранная наволочка, на которой покоилась его голова. В себя мальчишка так и не пришёл.
Володя уже с полтора часа ковырял ногтем подоконник.
