– В Зерновке, помнишь, курвиметр сперли. Тоже – кому надо?
– Его за часы приняли.
– Вот и это за что-нибудь примут.
Михалыч открыл люк подпола и засунул туда все приборы и приспособления.
И мы это запомним: это через некоторое время всплывет неожиданным образом.
2
Это всплывет неожиданным образом, а сейчас нам необходимо оказаться в доме Липкиной. Мария Антоновна пьет чай и смотрит телевизор с выключенным светом, как это до сих пор принято в деревне: для экономии электричества.
Послышался стук в дверь. Мало ли кто может прийти по соседству даже и в непогоду, поэтому Липкина не встревожилась и, не сводя глаз с телевизора, где шел ее любимый сериал, крикнула:
– Открыто!
Дверь медленно отворилась, и вошел мужчина лет шестидесяти. Незнакомый. В костюме, но костюм, сразу видно, с чужого плеча: мешковат. Рубашка белая, но мятая. Галстук старомодный (правда, кто его знает, что такое вообще модный галстук!).
– Здравствуй, Маша, – сказал он.
Вот тут Мария Антоновна испугалась.
– Кто это? Вы кто? Вам чего тут?
– Не узнала? – спросил человек.
Липкина, боясь сама подойти к выключателю, крикнула:
– Свет включите!
Человек нашарил выключатель, зажегся свет.
– Ну, вот... Теперь узнаешь?
Липкина не меньше минуты смотрела на человека и начала вставать с кресла, но тут же опять села.
– Константин? Костя, ты? Живой?
– Живой, как ни странно.
Женщины долго не изумляются. Они ведь во многом живут памятью, а не теперешним моментом, особенно если одинокие.
Поэтому уже следующий вопрос Марии Антоновны был более чем неприветлив:
– Ну, и чего тебе тут?
Константин всхохотнул:
– Ха! Вот так встреча! Узнаю характер! Тридцать лет не виделись, а она: тебе чего тут? Эх, Маша, Маша!.. – Он подошел к ней и хотел то ли потрепать ласково за плечо, то ли просто прикоснуться, но Липкина отстранилась.
– Ты руки не суй, сядь нормально, – она указала ему на табурет за столом.
Он сел. Выражение лица тут же резко изменилось с невероятно радостного на невероятно трагическое.
– Так, значит? – с дрожанием голоса сказал Константин. – Имеешь право! Знала бы ты, какую я прожил жизнь! – он отвернулся и провел ладонью по глазам.
– Только без концертов, пожалуйста!
– Как ты так можешь?! Тридцать лет не виделись! И я всё время к тебе стремился, только все препятствия мешали. Непреодолимые препятствия, понимаешь?
Липкина встала, задернула занавески.
– Тебя видел кто-нибудь?
– Двух мужиков встретил, только я их не узнал. И они меня не узнали. Много нового народа в Анисовке? – полюбопытствовал Константин. – Вообще, масса изменений, наверно?
Но у Марии Антоновны не было настроения рассказывать ему про новый народ и массу изменений. Она ответила коротко:
– Хватает. Значит, так. Как совсем стемнеет, пойдешь обратно.
– Куда?
– Туда, откуда пришел.
– Так вот сразу?
– А чего тянуть? Я не хочу, чтобы люди надо мной смеялись. Помер ты, Костя. Я всем сказала, что ты трагически погиб.
– Это когда же?
– А тогда же. Когда сманил ты меня на сволочной этот Крайний Север за длинным рублем. Когда ты меня с ребенком там бросил. Когда я оттуда целый год выбраться не могла! Когда я прокляла тебя на всю оставшуюся жизнь!
Липкин одобрил ее характер:
– И правильно! Я сам себя проклял. И что похоронила – правильно. Не надо жить на земле таким людям! – Он вздохнул и сказал как о неприятном, но неизбежном: – Правда, я всё-таки еще живу... Если бы ты могла представить, что со мной было! И предавали меня, и убивали, и... А, что вспоминать! Как Лида-то наша? Уже, наверно, внуки у нас с тобой?
– Лида наша в двенадцать лет умерла. Аппендицит, потом перитонит, – жестко, без видимого чувства сказала Мария Антоновна. Наверно, потому что она не желала делиться своим горем с этим человеком.
– Вот она, медицина! – сделал вывод Константин, с привычной умелостью переводя личное на общественные рельсы, которые, как известно, всегда и во всем виноваты. – Лида, дочка... Ничего я не знал, ничего...
Он заплакал.
У Марии Антоновны это не только не вызвало сочувствия, наоборот, она, поднявшись с кресла, встала перед Константином и сказала, не скрывая намерений:
– Вот что, Константин. Ты уходи лучше. А то я не ручаюсь за себя. Возьму сковородку сейчас. И буду тебя по твоей скотской голове стучать, пока ты опять не помрешь.
– Имеешь право! – покорно кивнул Константин. – Что ж, бери сковородку, бей. Я даже рад. Хоть на родине помру. Десять раз помирал в чужих краях, но не помер, а тут... Ладно. Дай хоть чаю, знобит меня.
Липкина молчала и ждала.
– Что ж... Пойду...
Константин оперся о стол, но тут же охнул, осел, замер, прислушиваясь к себе. Лоб покрылся потом.
– Ты чего? – недоверчиво спросила Липкина.
– Ерунда. Пройдет.
– Сердце, что ли?
– Да всё сразу. Желудок схватывает, операция была. Тоже чуть до перитонита не довели. Ладно, повидались... Пора.
Константин тяжело встал. И медленно пошел к двери; так тяжелобольные перемещаются по палате, когда несколько шагов – большой труд.
Липкина, посмотрев на это, сказала:
– Куда ты пойдешь такой? Оставайся уж до утра. Но утром чуть свет чтобы тебя не было! Может, тебе дать чего-нибудь? Анальгин или чего? Что тебе помогает?
– Сто грамм налей, если не жалко, – попросил Константин.
– Дерьма жалеть. Разве тебе можно?
– Мне теперь всё можно. Это, Маша, как анекдот: человека повесить собираются и спрашивают последнее желание. Он говорит: закурить дайте, но чего-нибудь некрепкое, я здоровье берегу.
Константин засмеялся, закашлялся, схватился за живот.
Липкину же анекдот не рассмешил:
– Да... Пожил ты, я смотрю, как следует.
Она налила ему водки, поставила тарелку с помидорами, картофелинами, куском колбасы.
– На вот, пей. Закуси, если хочешь. И ложись, и никаких разговоров чтобы не было. Не хочу ничего говорить. Понял?
– Спасибо тебе, – с благодарностью сказал Константин. Выпил водки, и тут же ему полегчало. Он даже замечание сделал:
– Порезала бы хоть колбасу, сунула, как собаке.
