— Что ты делаешь?
Голос Кауи. Ты уплываешь от меня, я оборачиваюсь, открываю глаза и вижу твою сестру. Мы обе не двигаемся. В руках у меня по-прежнему твоя рубашка, я прижимаю ее к себе.
— Я могу что-нибудь придумать, — говорю я, — но ты и сама все видишь.
Кауи открывает было рот, но тут же закрывает и скрещивает руки на груди.
— Ты меня осуждаешь, — говорю я. — Не суди…
— Нет, — перебивает она.
— Вот станешь матерью, тогда и поймешь мои заскоки, — продолжаю я. — А пока…
— Мам! Не в этом дело.
— Когда твой ребенок…
— Ты меня не слушаешь, — снова перебивает она.
Я спрашиваю, в чем же тогда дело. Что она увидела.
— То, что ты по нему тоскуешь, это нормально, — говорит Кауи.
— Когда ты вошла в дверь, мне так не показалось, — говорю я.
— Все в порядке, — говорит она, — я просто удивилась.
— Я тебе не верю, — говорю я. — Я же вижу, как ты на меня смотришь. — Я повышаю голос.
— Все в порядке, — повторяет Кауи, отворачивается и почесывает руку.
— Ты вошла, увидела, что я нюхаю его вещи, — говорю я. — И так на меня посмотрела…
— Из-за меня ты бы так не делала, — говорит она. — Вот и все.
— Ты имеешь в виду…
— Я имею в виду, если бы это я исчезла, — поясняет она. — Если бы это я погибла.
— Ты правда так думаешь? — спрашиваю я.
— Вряд ли бы ты так делала, — говорит она.
Меня охватывает печаль, внезапно и очень ясно. Я спрашиваю, верит ли она в то, что говорит, она отвечает — верю, конечно, и верила с детства, еще с Кахены, чувствовала себя невидимкой, говорит она.
— Ох, Кауи, — говорю я. — Все совершенно не так. Разумеется, мы бы тосковали по тебе.
Она старается не встречаться со мной глазами — смотрит то в пол, то в стену. Рукой сжимает свое плечо. В ответ лишь тихо говорит “угу”.
— Ты никогда не задумывалась, — спрашивает она, — что он, может, и не был тем, кем ты его считала?
У меня все еще в руках твоя рубашка. Я все еще помню тебя, все о тебе, тот день, акул, Новый год, соседей, кладбище, то, как все это ощущалось. Даже чуть-чуть оживляюсь — впервые с тех пор, как ты исчез.
Я пожимаю плечами.
— Он был особенный, — говорю я. — Ты так не думаешь?
Она не отвечает. Вздыхает негромко и выходит из комнаты.
Твоя сестра. Я многого в ней не понимаю. Она так меня осуждает. Я вижу это по ее глазам, когда она возвращается домой с фермы, а я весь день сидела с твоим отцом, слушала его шепот, таращилась в маленький телевизор — что угодно, лишь бы час за часом дотянуть до вечера и пойти убирать офисы белых воротничков. Она видит меня такой и наверняка считает, что я ленюсь — физически, умственно, эмоционально.
Может, она права. В лучшие дни я так не думаю, но сегодня не лучший мой день.
Я слышу, как в соседней комнате Кауи говорит твоему отцу простые фразы: ванна готова, я помогу тебе помыться.
32
КАУИ, 2009. ХОНОКАА
Теперь мои дни начинаются иначе. Мы с папой вдвоем бежим по обочине шоссе из Хонокаа в Вайпио. Еще один мой способ позаботиться о нем, так? Кажется, ему это на пользу. И я ему тоже на пользу. Но этого я обычно никому не говорю, окей, может, даже самой себе. Я до смерти ненавижу все это — быть дома, быть кем-то вроде няньки или сиделки. Это не то, чем мне хотелось заниматься в жизни. И однажды я найду себе другое занятие. Но пока что вот так.
Первые недели мы с мамой не ладили. Она холодно на меня поглядывала, заставляла делать всякое — убирать, готовить, покупать продукты на те гроши, которые ей платили за уборку, да. Я не справлялась, швырялась предметами, ныла. Мама говорила: чего ты от меня хочешь, ты же сама напросилась приехать, я тебя отговаривала, я хотела, чтобы ты осталась на материке, пока была возможность.
Все так, но и в Сан-Диего мне уже делать нечего. Скоро март, а там и весенние каникулы. Я засыпала Вэн сообщениями. Один раз даже позвонила, сердце билось в горле, думала, сблюю. Но она ни разу не ответила. Наверное, заблокировала мой номер. Что ж, я это заслужила.
* * *
В общем, такие дела: я здесь сраная домохозяйка и сиделка. Мы бежим. Шлепаем кроссовками по асфальту, вдоль отбойника, внизу брызги зелени, за ними океан до самого горизонта. Судя по тому, как отец бежит, мыслями он где-то в молодости. Смотрит перед собой, стиснув зубы и прищурив глаза в воспоминаниях о теле, которое когда-то было на это способно. Теперь он смуглый, потрепанный жизнью — родинки, глубокие морщины, шрамы — и толще, чем следовало бы. На нем старая майка, в которой он в старшей школе играл в футбол, светло-серая, с ярко-зеленой надписью “Драконы”, а шорты слишком короткие, окей? Широкие бока под майкой с каждым шагом собираются в складки. Но прежний Оги все еще где-то здесь, и мы с ним бежим из последних сил. От пота грудь его в пятнах, как у трехцветной кошки. Растрепанные волосы слиплись от утренней жары и оттого что он вытирает их руками. Усы, как прежде, аккуратно подстрижены. Теперь их стригу либо я, либо мама.
Он бежит, я тоже бегу и вижу, что взгляд его устремлен вперед. Или назад, верно? Он вспоминает, как лидировал на пятничных вечерних матчах. Играл в американский футбол и тайт-эндом[144], и лайнбекером[145]. Мы ускоряемся по асфальту с горы, бежим по ровным отрезкам шоссе в Вайпио мимо шуршащего и клонящегося сахарного тростника. Длинные тени эвкалиптов, высаженных со стороны маука. Ритм нашего дыхания, наш пот. Темный запах земли. Розово-синий рассвет.
— Ему не становится лучше, — говорит мне мама. Мы в доме, папа на крыльце смотрит на океан поверх холмов и скал Хамакуа. Дядя Кимо уехал на работу, вернется только вечером. Я даже не знаю, какой сегодня день недели. — Даже, по-моему, хуже.
Мы с мамой стоим у стола на кухне. В руках у нас кружки с кофе. Пар вьется и исчезает, как и наши мысли. Окей, есть два варианта папы, я точно знаю. Один — тот, которого мы видим сейчас, похожий на запертый в теле сон, и тот Оги, который некогда был водителем грузовика на плантациях тростника, грузчиком в аэропорту, отцом и мужем. С тех пор как я вернулась домой, повидала их обоих, это я и говорю маме.
Она улыбается. Улыбка ее печальна.
— Мы с Кимо тоже это заметили. Иногда твой отец оживлялся и снова становился прежним. Как будто щелкнули переключателем, и он опять почти нормальный. А потом снова скатывался. Прошло немало времени, и остался только один.
— Но с тобой-то он по утрам не бегал, правильно? — говорю я. — Он по-прежнему с нами, мам.
