— Ты и половины не знаешь, — говорит Трухильо.
— Я сам с Гавайев, — говорю я.
— Мяч, — говорит Трухильо и протягивает руки.
— Я с Гавайев, — говорю я.
— Не заставляй меня повторять, — говорит Трухильо.
— Я вот о чем: ты когда в последний раз был в отпуске? Я про отпуск знаю все, сколько чего стоит и так далее.
— Флорес, — говорит Трухильо, будто устал и я мешаю ему лечь в кровать, но не раздражается, а слушает, а это значит я все делаю правильно. Окей, я не разу не выиграл кубок в Спокане. В смысле, самый главный, хотя столько лет. Столько времени, пота, боли и палу[141]. И как мы тогда с мамой и Ноа подрались в кухне, и молча дрались потом. И как я улетел в этот сраный штат ледяных дождей, все ради баскетбола. Все для того чтобы стать первым. Теперь вот даже похвастатся нечем. Долгое время здесь меня мучила вина — прости мама, прости папа, прости Ноа. Я повторял это мысленно каждый день, теперь же не чуствую никакой вины. Я еще выиграю в другом.
Веришь ли ты в судьбу, спросил меня тогда Ноа по телефону. В то что нам с самого начала предначертано кем то стать.
Типа, может то что он чуствовал на островах и я на площадке, на самом деле одно и то же и я могу стать как он.
Теперь уже поздно, Ноа. Но я все еще могу сделать то что нам нужно. Раньше был баскетбол, теперь вот это. И то и другое по идее должно принести деньги.
— Слушай, — говорю я Трухильо, — я помогу тебе выбраться в отпуск.
* * *
А дальше уже было просто. Смотрите. Когда я был на Гавайях я знал чуваков, которые могут кое-что сделать, кое-что принести особо не задумываясь. Так я получал что нужно в старшей школе, те чуваки уже понимали, что есть самые разные штуки которые можно получить, если хватит смелости их взять. Я и сейчас знаю таких чуваков. С этого все начинается. Потом за дело берется Трухильо.
Я глазом моргнуть не успел как Трухильо и может еще пара охранников стали проносить нам разные вещи, причем за недорого, у них еще и местечко нашлось в тюремном магазинчике где можно все это припрятать, не могут же они вперется в караулку с коробками в которых ношеные трусики чьих то подружек, кокаин и всякое такое. Про тайник в магазинчике знаю только я, Трухильо и его ребята. Но у нас ведь и не федеральная тюрьма строгого режима где сидят чуваки с татуировками на рожах присягнувшие на верность MS-13[142] или типа того — у нас тут в основном дебилы вроде меня, которые накосячили по глупому или просто не умеют держать себя в руках.
Я думал у нас в основном такие. А потом за обедом ко мне подсаживается Рашад.
— Мы тут решили сказать тебе все как есть, — говорит он. — Дикая Восьмерка считает что тебе неплохо бы прикрыть лавочку.
— Дикая Восьмерка, — говорю я.
Рашад смеется.
— Именно.
— Это те два жирдяя, которые на прогулке вечно торчат возле беговой дорожки? И еще тот чувак с большими ушами…
— Они почти все время шляются туда сюда по тюряге, их несколько человек. Чаще всего новички, потому что обычно это какая-нибудь фигня. Но все равно.
— И я должен тебе поверить, потому что…
Рашад очередной наш довольный клиент, он получает через меня и Трухильо сироп от кашля по какому то особому рецепту от которого удалбывается как рэп-звезда. Так что видимо не врет.
— Послушай, — говорит он. — Я знаю одного чувака…
— Все мы знаем одного чувака, — говорю я. — У каждого есть такой чувак…
— Послушай, — говорит Рашад. — Его зовут Джастис. Он типа законопослушный. Костюмы, чистые ногти, все такое.
— Ну и?
— Сам он сюда не пойдет, — продолжает Рашад. — Но у него есть ребята, которым можно позвонить, они умеют разговаривать с такими как эти Восьмерки. Пока не началось. — Он потирает загривок. — Хотя вообще то оно уже началось, это просто ты ничего не знаешь.
— То есть у нас тут внезапно намечается “За кровь платят кровью”[143], — говорю я.
— Мое дело сказать, — говорит Рашад. — Может, конечно, у нас и не дойдет до заточек из ложек и драк в душевых. Джастис не такой. Кстати, здешние негритосы хотят сбежать, ты в курсе? Охраняют то здесь не как смертников.
— И что, — говорю я, — мне то ты к чему все это рассказываешь.
— Да просто эти мудаки из Дикой Восьмерки тут сами торгуют, вот и все, — говорит он. — Делиться они не хотят. С тобой уж точно.
Выдыхаю сквозь зубы, ну да, мог бы и догадаться к чему все идет.
— Я не преступник, — говорю я.
Рашад смеется, острый нос, отличные зубы. Если б не сидел мог бы сниматся в рекламе.
— Знаю, — говорит он. — Я тоже. И даже Кевин. Эй, Кевин, ты за что тут? — кричит он.
— Ничего не смогли доказать, — говорит Кевин, хоуле с длинной острой бородкой и возбужденным взглядом, такому впору играть тяжелый металл. — Ниггер не смог доказать, что я его душил.
— Я тоже тебя люблю, — орет в ответ Рашад и поворачивается ко мне. — Видишь? Здесь преступников нет. Только настоящие джентльмены.
Я молчу целую вечность.
— Ну что, будешь звонить? — спрашивает Рашад.
Снова настал момент, да? Как тогда мы с Кауи в машине. Когда можно сделать так, а можно этак, ты либо садишься за руль либо нет.
— Людям нужно всякое разное, — говорю я. — Я им это доставал, и только. Больше ничего.
Рашад поднимает руки, потом снова опускает их на стол.
— Ну, теперь уже не только. Ладно, как хочешь.
31
МАЛИА, 2009. ХОНОКАА
Каждый день я вспоминаю в одиночестве и никому об этом не говорю; сижу в спальне, уткнувшись носом в одежду, которую ты носил, перед тем как ушел в долину. Больше всего я люблю хлопковую рубашку, она лежала глубже всего в ящике, от нее до сих пор сильно пахнет тобой, и я чую твой запах.
Никто не может мне это запретить. Пытаться хотя бы так стать ближе к тебе, хранить твой аромат, думать о моем сыне и дыре, которую ты оставил во мне, — она словно и не затягивается, а наоборот. Рыдай, хочу я сказать этой дыре. Поглоти весь мир, и меня поглоти.
Но на краткий миг, что я здесь, с твоей одеждой, если не слишком принюхиваться и не открывать глаза, то даже кажется, будто ты дома, мы в Хонокаа, еще до той прогулки на лодке, до акул, когда твой отец работал на плантации тростника. Сколько же мы смеялись! Нас не волновали грязь, школьные оценки, счета. И новости тоже не волновали…
