медленно, очень медленно выскальзывали из его отчаянной хватки. Он не осмеливался сдвинуть руки. Горячая, влажная темнота, казалось, била ему в уши ударами молотов, но это была всего лишь пульсация вен в его голове. Где-то раздавалось еще и тихое постукивание, такое слабое, что не могло исходить ни от кого крупнее ящерицы. Была ли жизнь в этой яме? Нет, ничего живого, кроме лика Забирающего Жизни.
Он словно плыл в темноте, куда бы ни посмотрел. Он закрыл глаза, но темнота оставалась там. Влага — не та, что была в этой вонючей яме, — стекала по его лицу. Он застонал и задрожал с головы до ног. Время, разум — все было сметено. Остался только страх, старый, как мир, страх перед темнотой и тем, что поджидало в ней.
Неужели они никогда не придут?
— Как долго, милостивый Боже, как долго!
Он всхлипнул от страха, как ребенок, и корни выскользнули из его мокрых рук. На миг вся чернота ямы будто поднялась ему навстречу, и он закричал, как младенец.
А потом — потом страх исчез. Ибо явился свет — дневной свет, ослепительный луч, внезапно вспыхнувший на мокрых камнях, на побелевших корнях; свет падал на его напрягшиеся руки, сиял на его отчаявшемся лице. Свет! А Забирающий Жизни был всего лишь уродливым старым идолом, вырезанным давным-давно. Он не осмеливался посмотреть вниз, но мог глянуть вверх, на квадрат небесного света и перепуганное лицо Росарио.
— Сеньор, сеньор!
— Я в порядке, Росарио. О, Боб! Поторопись, мой друк. Как долго ты собираешься держать меня здесь в подвешенном состоянии?
Росарио спустился по длинной веревке из гибкой лианы, как обезьяна.
— Я быстренько обвяжу вас под мышками, сеньор. Так — и вот так! Пресвятая Дева! это выдержит вес самого старого каменного дьявола. Я больше не стану ездить в города древнего народа. Пусть остаются с миром, они, их мертвецы и их дьяволы. Заведу фруктовый киоск в Санта-Мария-Корона...
Росарио поднялся по натянутому канату, еще больше похожий на обезьяну. Последовал быстрый рывок. Яма, мертвые корни и непроглядная тьма начали постепенно удаляться. Яркий квадрат рос и становился все ближе. И наконец появились сильные руки Боба и рыдающий на ступеньках Росарио.
— Отто, Отто! дорогой старина! Я испугался до бесчувствия. Ты уверен, что с тобой все хорошо? Камень вращается на чем-то вроде центральной оси — никогда не видел ничего подобного. Вот, выпей немного этого. Нам понадобилось десять минут, чтобы снова открыть эту мерзкую ловушку. Как ты себя чувствуешь?
— Десять минут! Десять минут! Du Lieber Gott! Я умирал, друк мой, десять часов — наедине с силами тьмы.
Он с трудом приподнялся и сел.
— А оргидея?
Уорвик неуверенно рассмеялся.
— Орхидею раздавило в кашу, когда камень начал вращаться, Отто, — сказал он. — От нее ничего не осталось. И она была единственной в своем роде.
— Она оказалась бы бурбурной, — еле слышно произнес Отто. — Но дело закрыто. Мы едем домой. Мне не нравится это занятие — никакой романтиги.
Джон Блант
Ужас орхидей[21]
Итак, мы вчетвером — Хелен Чедвик, Дюфресне, наш хозяин, Лоринг и я — отправились в оранжерею. Следовало разрешить спор, начавшийся за обедом — о том, реагирует ли чувствительное растение на дыхание так же, как и на прикосновение. Дюфресне рассмеялся и пообещал, что скоро мы увидим, насколько мы ошибаемся и как мало на самом деле знаем.
Теплая сырость оранжереи была мне немного неприятна. Я предпочел бы остаться за столом, по соседству с портвейном и сигаретами, а не участвовать в этой псевдонаучной экспедиции. Но если я поначалу лишь лениво вмешался в дискуссию, теперь мне ничего не оставалось: Дюфресне твердо вознамерился втоптать в землю мои случайные высказывания силой своих наглядных примеров.
Они с девушкой остановились у дверей оранжереи, любуясь цветущим рододендроном; я шел немного позади по вымощенной кирпичом дорожке, когда все это случилось. Ничего более неожиданного нельзя было и представить. Лоринг, обогнавший всех, внезапно повернулся и бросился к нам с отвисшей челюстью, выпученными глазами и выражением безумия на лице!
Я шагнул вперед.
— Что, во имя...
И тут он оказался рядом с ними у куста, усыпанного розовыми цветами. Дюфресне, сбитый с ног, дико взмахнул руками и со сдавленным криком скрылся из виду в водовороте шуршащих листьев кустарника. Мисс Чедвик, отброшенная к противоположному краю дорожки скользящим ударом Боринга в плечо, на мгновение пошатнулась, безуспешно попыталась восстановить равновесие, ухватившись за ближайший куст, затем неуклюже упала на колени во влажный суглинок.
— Лоринг! — закричал я. — Ради Бога, парень...
Быстро отступив в сторону, я протянул руку и попытался удержать его. С таким же успехом можно было пытаться задержать мчащийся экспресс. Моя рука мигом слетела с его плеча, и он огромными, быстрыми шагами направился к двери оранжереи.
Еще мгновение, и он исчез.
Ошеломленный, я уставился на дверь. Позади меня толстяк Дюфресне завозился, стараясь выпутаться из ветвей; я смутно услышал, как он наконец выбрался и подошел к девушке, заботливо осведомляясь о ее состоянии.
Лоринг был в здравом уме, когда вошел в оранжерею. Еще тридцать секунд назад он был совершенно здоров. А потом — сошел с ума.
Что, черт возьми, происходит?
Потом я, вздрогнув, пришел в себя. Лоринг был моим другом. Я привел его в этот дом сегодня вечером. В каком-то смысле я отвечал за него. Дьявол его побери!
И все же он поступил так не потому, что решил вдруг проявить эксцентричность. С ним что-то случилось. Что-то там, на дорожке, сильно испугало его. Что-то, достаточно ужасающее, чтобы вывести его из равновесия.
Господи, теперь он был на свободе, в переполненных гостиных дома! Что ему может прийти на ум? А я, как его друг, отвечал за него перед хозяином и хозяйкой дома.
Я быстро повернулся и вышел за дверь. Никаких следов Лоринга. Похоже, он ничем не нарушил веселья гостей в комнатах первого этажа. Я поднялся по лестнице в гардеробную, отведенную для мужских шляп и пальто, и там нашел вещи Лоринга. Очевидно, он не выходил из дома.
— Прошу прощения,
