с отцом и тремя соседскими семьями на рисовом поле; последний урожай уже созрел, и его нужно было убрать во что бы то ни стало. Потом отец отправился ужинать к приятелям, а Лев – к Южному Ветру. Она давно уже вернулась от матери в свой маленький домик на западной окраине города, который они с Тиммо построили после свадьбы. Домик стоял уединенно среди полей, однако до ближайшей группы домов от него было не так далеко. Лев, Андре или Италиа, жена Мартина, а то и все трое вместе, частенько заходили туда поужинать, принося с собой что-нибудь из еды. Лев и Южный Ветер поели вместе, сидя на крылечке и любуясь теплым золотым осенним вечером, а потом вместе пошли к Дому Собраний, где уже сошлись две-три сотни шантийцев, и с каждой минутой люди все подходили и подходили.
Каждый знал, зачем он здесь: чтобы подтвердить другим свою общность с ними и решить, что им следует делать дальше. Настроение у собравшихся было праздничным и несколько возбужденным. Люди по очереди поднимались на крыльцо и выступали, но мысль звучала примерно одна и та же: «Мы сдаваться не собираемся и не позволим расправиться с заложниками!» Когда наконец заговорил Лев, его приветствовали радостными криками: это был внук великого Шульца, возглавившего Великий Поход, исследователь дикого края и, наконец, просто всеобщий любимец. Однако радостные крики вдруг смолкли; в толпе, теперь насчитывавшей более тысячи людей, возникло замешательство. Спустилась тьма, а электрические лампы на Доме Собраний, питавшиеся от городского генератора, светили так слабо, что с крыльца не было видно, что происходит на фланге. Приземистый, массивный черный предмет, казалось, самостоятельно продвигался сквозь толпу, но, когда он приблизился, стало ясно, что это отряд охранников из Столицы, построенных очень тесно и движущихся, как монолит. Из монолита время от времени вылетало рычание: «Собрания… приказ… угроза» – иных слов было не разобрать, они тонули в гомоне толпы, ибо потрясенные шантийцы начали тут же задавать друг другу вопросы. Лев, стоявший прямо под фонарем, призвал собравшихся к порядку, люди притихли, и стал слышен громкий голос, монотонно повторявший:
– Массовые мероприятия запрещены. Все должны немедленно разойтись. Собрания политического характера запрещены по приказу Верховного Совета под угрозой тюремного заключения и последующего сурового наказания. Немедленно разойдитесь! Ступайте по домам!
– Никуда мы не пойдем! – слышались выкрики в толпе. – С какой стати? Какое они имеют право?
– Немедленно разойтись по домам!
– А ну тихо! – рявкнул Андре таким басом, какого от него никто не ожидал. Тут же воцарилась тишина, и он, как всегда невнятно, буркнул Льву: – Ну теперь давай, говори.
– Представители Столицы имеют полное право высказаться на нашем собрании, – сказал Лев громко и ясно. – И быть выслушанными. И, только выслушав их, мы можем с чем-то не согласиться, однако всегда должны помнить о своем решении никому не угрожать ни словом, ни делом. Мы не станем проявлять ни гнева, ни злобы по отношению к людям, которые пришли сюда. Им мы тоже предлагаем лишь дружбу и любовь к истине!
Он посмотрел на охранников, и офицер по-прежнему монотонно поспешил повторить приказание разойтись. Ответом на его слова была полная тишина. Тишина тяжело повисла над собравшимися. Никто более не сказал ни слова. Никто не пошевелился.
– Ну хватит, довольно! – нарочито громко рявкнул офицер. – Пошевеливайтесь! Все по домам! Живее!
Лев и Андре переглянулись, скрестили руки на груди и… уселись. Упорный, стоявший с ними рядом, тоже сел; сели и Южный Ветер, Илия, Сэм, Сокровище и остальные. Люди внизу тоже начали садиться. В желтоватых полосах света мелькали темные тени; черные фигуры людей как бы складывались пополам с легким шорохом; порой кое-где слышался шепоток или детский смех. Буквально через полминуты все шантийцы уже сидели. Никто из них не остался стоять – стояли только охранники, двадцать тесно прижавшихся друг к другу человек.
– Я вас предупреждал! – выкрикнул офицер, и голос его звучал одновременно обвиняюще и растерянно. Он явно не знал, как ему быть с этими людьми, молча сидевшими на земле и смотревшими на него с миролюбивым любопытством – точно дети на кукольном спектакле, где сам он выступает в роли марионетки. – Сейчас же встать и разойтись! Иначе я приступаю к арестам!
Никто не сказал ни слова в ответ.
– Ну хорошо. Арестовать три… двадцать человек, что сидят в первых рядах! Встать! Эй, вы, встать, кому говорят!
Те, к кому он обращался непосредственно, а также те, кого тронули за плечо охранники, встали и стояли спокойно.
– А можно моя жена тоже пойдет со мной? – шепотом спросил охранника какой-то мужчина – словно боясь нарушить великое, глубокое спокойствие толпы.
– И чтобы больше никаких митингов! Приказ Совета!
Офицер выругался и повел свой отряд прочь. Охранники гнали перед собой примерно двадцать пять жителей Шанти. Тьма тут же поглотила людей, ибо была непроницаема для слабого света электрических фонариков.
За спинами ушедших толпа продолжала хранить молчание.
Потом над ней взлетел чей-то негромкий голос. К нему присоединились другие голоса. Сперва пение было едва слышным, потом зазвучало все громче. То была старая песня времен Великого Похода:
О, когда придем,
Когда Свободной Земли достигнем,
Построим город мы…
О, когда придем…
Все дальше во тьму уводили охранники арестованных шантийцев, но пение не смолкало; оно звучало громко, слаженно, в общий хор влились уже сотни и сотни голосов, и песня, как колокол, звенела над окутанными ночным мраком тихими землями, что лежали между Шанти-тауном и Столицей Виктории.
Двадцать четыре человека из числа арестованных или по собственной воле отправившихся вместе с ними возвратились в Шанти на следующий день к вечеру. Они ночевали на каком-то складе – наверное, в столичной тюрьме не хватило места для такого количества людей, тем более что шестнадцать из них были женщины и дети. Утром состоялось разбирательство, рассказывали они, а потом им приказали идти домой.
– Но нам велено уплатить штраф, – важно заявил старый Памплона.
Брат Памплоны, Лион, был отличным садовником, но сам Памплона, человек медлительный и болезненный, никогда особых способностей ни в чем не проявлял. Так что сегодня был день его славы. Он побывал в тюрьме, совсем как Ганди, как Шульц, как герои на Земле. И он тоже стал героем. От этого он весь прямо-таки светился.
– Штраф? – не веря, переспросил его Андре. – Денежный? Они же знают, что их монеты у нас не в ходу…
– Штраф, – терпеливо пояснил ему Памплона, словно недотепе, – означает: мы должны отработать двадцать дней на новой ферме.
