в приказной избе. Вся «головка» разинского войска, и еще прибавились Пронька Шумливый, донской казак, да «воронежский сын боярский» Ивашка Кузьмин.
— Как ни решим, — чтоб не забыть потом: город укрепить надежно, — добавил Степан. — Вверх ли, вниз ли пойдем, — он теперь наш. Своих людишек посадим — править.
— Ийтить надо вверх, — сказал Ус.
На него посмотрели — ждали, что он объяснит, почему вверх. А он молчал, спокойно, несколько снисходительно смотрел на всех.
— Ты чего это с двух раз говорить принимаисся? — спросил Степан. — Пошто вверх, растолкуй.
— А пошто вниз? Тебя опять в шахову область тянет? — сразу почему-то ощетинился Ус.
— Пошел ты к курвиной матери с шахом вместе! — обозлился Степан. — Не проспался, так иди проспись.
— А на кой вниз? — не сдавался Ус. То ли он на ссору напрашивался. — Чего там делать?
— Там Астрахань!.. Ты к чужой жене ходил когда-нибудь?
— Случалось… Помоложе был, кобелил. — Ус коротко хохотнул.
— А не случалось так: ты к ей, а сзади — муж с топором? Нет? — Степан внимательно смотрел в глаза атамана, хотел понять: всерьез тот хочет ссоры или так кобенится?
— Так — нет; живой пока.
— Так будет, еслив мы Астрахань за спиной оставим.
— Ты-то вниз, что ли, наметил?
— Я не говорил. Я думаю. И вы тоже думайте. А то я один за всех отдувайся!.. — Степан опять вдруг чего-то разозлился. — Я б тоже так-то: помахал саблей да — гулять. Милое дело! Нет, орелики, думать будете! — Степан крепко постучал согнутым указательным пальцем. — Тут вам не шахова область, это правда. Я слухаю. Но ишо раз говорю вам: думайте башкой, а то нам их тут скоро снесут, еслив думать не будем.
— Слава те господи, — с искренней радостью молвил Матвей Иванов, — умные слова слышу.
Все повернулись к нему.
— Ну, Степан Тимофеич, тада уж скажу, раз велишь: только это про твою дурость будет…
Степан сощурился и даже рот приоткрыл.
— Атаманы-казаки, — несколько торжественно начал Матвей, — поднялись мы на святое дело: ослобождать от бояров Русь. Славушка про тебя, Степан, бежит добрая. Заступник ты народу. Зачем же ты злости своей укорот не делаешь? Чем виноватый парнишка давеча, что ты его тоже в воду посадил? А воеводу бил!.. На тебя же глядеть страшно было, а тебя любить надо.
— Он харкнул на меня!
— И — хорошо, и ладно. А ты этот харчок-то возьми да покажи всем: вот, мол, они, воеводушки: так уж привыкли плевать на нас, что и перед смертью утерпеть не может — надо харкнуть. Его тада сам народ разорвет. Ему, народу-то, тоже за тебя заступиться охота. А ты не даешь, все сам: ты и суд, ты и расправа. Это и есть твоя дурость, про какую я хотел сказать.
— Лапоть, — презрительно сказал Степан. — А ишо жалисся, что вас притесняют, жен ваших уводют. Да у тебя не только жену уведут, а самого… такого-то…
— Ну вот… А велишь говорить. А чуть не по тебе — так и лапоть. А все же послушай, атаман, послушай. Не все сапогу ходить по суху…
— Я не про то спрашивал. Черт тебя!.. Чего он молотит тут? — Степан поглядел на всех, словно ища поддержки. И к Матвею: — Я рази про то спрашивал?
— Так ведь еслив думать, то без спросу надо. Как есть…
— Ты, Матвей, самый тут умный, я погляжу. Все не так, все не по тебе, — заметил Ларька Тимофеев, и в глазах его замерцал ясный голубой свет вражды.
— Прямо деваться некуда от его ума да советов! — поддержал Ларьку Федор Сукнин. — Как скажет-скажет, так хошь с глаз долой уходи…
— Да ведь это про нас, про рязанских, сказано: для поговорки до Москвы шел, — отшутился Матвей. И посерьезнел. — Я што хочу сказать, Степан Тимофеич: ты ладно сказал — «думайте», а сам-то, сам-то не думаешь! Как тебя сгребет за кишки, так ты кидаисся куда попало.
Степан как будто только этих слов его и ждал: уставился на Матвея… С трудом разлепил губы, сведенные злой судорогой.
— Ну, на такую-то бойкую вшу у нас ноготь найдется, — сказал он и потянул из-за пояса пистоль. — Раз уж все мы такие дурные тут, так и спрос с нас такой же…
Ус, как и все, впрочем, обнаружил возможную скорую беду тогда только, когда Степан поднял над столом руку с пистолем… Ус, при своей кажущейся неуклюжести, стремительно привстал и ударил по руке с пистолем снизу. Грохнул выстрел: пуля угодила в иконостас, в икону Божьей Матери. В лицо ей.
Матвея выдернули из-за стола, толкнули к дверям…
Степан выхватил нож, коротко, резко взмахнул рукой… Нож пролетел через всю избу и всадился глубоко в дверь — Матвей успел захлопнуть ее за собой.
Степан повернулся к Усу… Тот раньше еще положил руку на пистоль.
Долго смотрели друг на друга.
В избе все молчали, и такая это была тягостная тишина, мучительная.
Степан смотрел не страшно, не угрожающе, скорей — пытливо, вопросительно.
Ус ждал. Тоже довольно спокойно, мирно.
— Еслив вы счас подымете руки друг на дружку, я выйду и скажу казакам, что никакого похода не будет: атаманы их обманули, — сказал Иван Черноярец. — Вот. Думайте тоже, пока есть время.
Степан первый отвернулся…
Некоторое время еще молчал, словно вспоминая что-то, потом спросил Ивана спокойно:
— С чего ты взял, что мы руки друг на дружку подымаем?
— К слову пришлось… Чтоб худа не вышло.
— Я слухаю вас. Куда ийтить? — спросил всех Степан.
— Вверх, — твердо сказал Ларька.
— Пошто? — пытал Степан.
— Вниз пойдем, у нас, один черт, за спиной тот самый муж с топором окажется — стрельцы-то где-то в дороге. Идут.
— И в Астрахани стрельцы.
— В Астрахани нас знают. Там Иван Красулин. Там посадские — все за нас… Оттуда с топором не нагрянут.
— Мы ишо про этих ничего не знаем, — заспорил с Ларькой Сукнин. — Можеть, и эти к нам склонются, верхние-то, с Лопатиным-то.
Разговор пошел вяло, принужденно. Казаков теперь, когда беда прошумела мимо, занимала… простреленная Божья Мать. Нет-нет да оглядывались на нее. Чудилось в этом какое-то недоброе знамение. Это томило хуже беды.
Степан понял настроение казаков. Но пока молчал. Ему интересно стало: одолеют сами казаки этот страх за спиной или он их будет гнуть и не освободит. Он слушал.
— Худо, что мы про их не знаем, худо, что и они про нас тоже не знают. А идут-то они из Москвы да из Казани вон. А там про нас доброе слово не скажут, — говорил Иван.
— Где-нигде, а столкнуться доведется, — настаивал Ларька; он
