слухи среди военнопленных, что в госпитале не было никаких хирургических инструментов и медикаментов, что резали чуть ли не грязным перочинным ножом.
Баур, действительно говоривший об этом в камере, весь побагровел от стыда, но, будучи человеком упрямым и честолюбивым, попытался все же отрицать:
— Но это не так, господин полковник…
— Прекратите, Баур, все так. Все именно так. Так вот, операция прошла вполне удачно, иначе процесс затягивания раны пошел бы совсем не так быстро. Мы назначили вам двухмесячный курс интенсивной терапии в амбулаторных условиях, а затем, после нового обследования, направим вас в госпиталь.
Курс терапии начался немедленно. Антибиотики и витамины, ежедневные обработки растворами и мазями с перевязками, тридцать грамм сливочного масла с белым хлебом, съедавшиеся в лазарете, делали свое дело. Баур уже через неделю чувствовал себя гораздо лучше.
«Русский контрразведчик не обманул. Теперь надо добиться разрешения на переписку, — думал Баур. — Нужно расширить образовавшуюся брешь в русской обороне». И он тут же написал очередное письмо начальнику Бутырки с требованием разрешить ему переписку с родственниками.
Но он плохо знал людей из НКГБ и НКВД, эти умели и держать оборону, и наступать. Доставленный на очередной допрос, Баур сразу определил, что майор Зотов не в настроении. Майор перешел в атаку:
— Вы что же, Баур, совсем обнаглели?! У кого вздумали требовать, у советской власти? У власти, которая в пух и прах разгромила вашу поганую фашистскую Германию? — Баур открыл было рот, но майор гаркнул: — Молчать, когда говорит советский офицер! Переписку ему подавай! Уже написал одно письмо, нарушая правила, передал его втайне. Да тебя, фашиста недобитого, за одно это надо было расстрелять!
«Интересно, — соображал Баур, — а ответ пришел? Видимо, пришел, по всем срокам должен был прийти. Но от них не добиться».
Разгневанный Зотов продолжал:
— Все, цацканья с тобой прекращаются, допросы будут продолжаться в интенсивном режиме. Сейчас с тобой поговорит полковник госбезопасности.
Зотов быстро собрал бумаги в портфель, открыл дверь камеры, впустив конвоира, сам удалился, а через минут пять в камеру вошел полковник. Был он среднего роста, плотный, с аккуратной стрижкой густых иссиня-черных волос, южными чертами загорелого или с врожденной темной пигментацией лица, нос с горбинкой. Острым, словно лезвие бритвы, взглядом чуть прищуренных карих глаз окинул Баура.
— Я полковник Мартиросов. Времени у вас много, Баур, пора писать мемуары. — Он ухмыльнулся кончиками губ, но глаза оставались колючими, недоброжелательными. — Каждый день писать будете, от сотворения мира, — он вновь попытался ухмыльнуться, — вашего мира, Баур, вашего, то есть от вашего рождения до 2 мая 1945 года. Подробно, год за годом. Особенно подробно о времени, когда вы стали работать на Гитлера. Подробно, в деталях, о событиях, людях, разговорах, мыслях, обещаниях, эмоциях, быте, кухне, одежде… О Гитлере, Еве Браун, Геббельсе, Геринге, Гиммлере, Гессе, других высокопоставленных нацистах, генералах и адмиралах, руководителях СС и РСХА, министрах, гауляйтерах, командовании авиацией. Подробно обо всем и всех. Вам понятно, Баур?
— Так точно, господин полковник.
— Отлично. А чтобы проверить ваши эпистолярные способности, поначалу напишите собственноручные показания о своей жизни и карьере. Через неделю жду первый результат. Желаю вам удачи и советую писать правдиво.
В камеру Баур возвращался, как ни странно, в приподнятом настроении. «Во-первых, — считал он, — началось лечение, во-вторых, хоть каким-то полезным делом займусь. Посмотрим, может быть, через этого ястребинолицего полковника добьюсь права переписки».
На столе в камере для него уже были приготовлены стопка чистых листов бумаги, металлическая чернильница, ручка и набор новеньких анодированных перьев. Баур поведал соседям по камере о майоре Зотове, полковнике Мартиросове. После ужина, как уже завелось, он ложился на койку и рассказывал соседям о своей жизни и службе, о фюрере, его стойкости, уме, порядочности и очаровании.
Утром майор госбезопасности Зотов читал свежее донесение агента Вернера.
«Агентурное донесение агента Вернера от «…»… 1945 г. в отношении Ганса Баура. Перевод с немецкого языка.
Секретно
Группенфюрер СС Баур
Баур прибыл с допроса в улучшенном настроении. Тем не менее он жалуется на свое плохое положение и тревожится за свою участь.
Сегодня он обрисовал генерала Удета как гениального летчика-истребителя, но как неисправимого пьяницу. Его самоубийство он считает фактом. Причиной этого он считает недостаточное развитие новых типов самолетов, в результате чего он разошелся с Мильхом.
Про Мильха он говорил противоречиво. Вначале он уважал Мильха и даже дружил с ним. Но, узнав о связях Мильха с англичанами, возненавидел его. По его словам, Мильх заблаговременно улетел в Испанию. После этого был якобы арестован его адъютант, получавший от него письма из Испании.
Он говорил, что не имел знакомых из абвера и из полка “Бранденбург”[48].
Он рассказывал, что ему велено было вспомнить, куда, в какие страны, летали его самолеты в этом году. Он уже якобы не помнит и не знает ничего о бегстве нацистских руководителей.
В области аэронавигации, по его словам, незадолго до перемирия удалось создать электрический эхолот, постоянно показывающий высоту полета над землей и облегчающий посадку самолета при слепом полете.
Кроме того, за последнее время был усовершенствован геликоптер настолько, что он мог висеть в воздухе на месте и летать назад и в стороны. Он мог поднимать в воздух легкие орудия.
Сам Баур проводил испытательные полеты с приборами. Эхолот он смонтировал на своей машине. Это небольшой прибор, посылающий радиолуч к земле. Время, необходимое, пока луч дойдет до земли и после отражения снова достигнет самолета, фиксируется прибором, и он показывает высоту машины.
Утверждение о том, что Мельдерс[49] был ликвидирован после того, как он поспорил с Гитлером, Баур воспринял с улыбкой. Речь шла о расстрелянных английских пилотах, которых Гитлер объявил гангстерами. После этого Мельдерс записался в книге посетителей Гитлера как первый немецкий воздушный гангстер.
Баур сказал, что это описание представляет собой бессмысленное преувеличение пропаганды. Это, по его словам, то же дело, как Катынь, что было, несомненно, делом русских.
Сообщения о газовых камерах Баур тоже считает преувеличением. В Германии, по его словам, было 3 миллиона евреев. Многие из них эмигрировали. Больше двух миллионов нельзя было уничтожить. К тому же удушение газом представляет более гуманную смерть, чем другие способы умерщвления людей.
Перевела: Суляева.
Вернер».
— Неплохо, Вернер, неплохо. — Зотову донесение явно понравилось. — А то был тут у нас один агент, из ваших, из эсэсовцев, дурак, скажу вам, набитый. Пришлось в лагерь отправить. У вас же неплохо выходит. Продолжайте. Да, Вернер, старайтесь
