Совершенно не зная ничего, и я вышел строиться. Всеподробности дела я узнал уже потом. Теперь же я думал, происходит какая-нибудьповерка; но, не видя караульных, которые производят поверку, удивился и сталосматриваться кругом. Лица были взволнованные и раздраженные. Иные были дажебледны. Все вообще были озадачены и молчаливы в ожидании того, как-то придетсязаговорить перед майором. Я заметил, что многие посмотрели на меня счрезвычайным удивлением, но молча отворотились. Им было, видимо, странно, что яс ними построился. Они, очевидно, не верили, чтоб и я тоже показывал претензию.Вскоре, однако ж, почти все бывшие кругом меня стали снова обращаться ко мне.Все глядели на меня вопросительно.
– Ты здесь зачем? – грубо и громко спросил меня ВасилийАнтонов, стоявший от меня подальше других и до сих пор всегда говоривший мне выи обращавшийся со мной вежливо.
Я посмотрел на него в недоумении, все еще стараясь понять,что это значит, и уже догадываясь, что происходит что-то необыкновенное.
– В самом деле, что тебе здесь стоять? Ступай в казарму, –проговорил один молодой парень, из военных, с которым я до сих пор вовсе былнезнаком, малый добрый и тихий. – Не твоего ума это дело.
– Да ведь строятся, – отвечал я ему, – я думал, поверка.
– Ишь, тоже выполз, – крикнул один.
– Железный нос, – проговорил другой.
– Муходавы! – проговорил третий с невыразимым презрением.
Это новое прозвище вызвало всеобщий хохот.
– При милости на кухне состоит, – прибавил еще кто-то.
– Им везде рай. Тут каторга, а они калачи едят да поросятпокупают. Ты ведь собственное ешь; чего ж сюда лезешь.
– Здесь вам не место, – проговорил Куликов, развязно подходяко мне; он взял меня за руку и вывел из рядов.
Сам он был бледен, черные глаза его сверкали, и нижняя губабыла закусана. Он не хладнокровно ожидал майора. Кстати: я ужасно любилсмотреть на Куликова во всех подобных случаях, то есть во всех тех случаях,когда требовалось ему показать себя. Он рисовался ужасно, но и дело делал. Мнекажется, он и на казнь бы пошел с некоторым шиком, щеголеватостью. Теперь,когда все говорили мне ты и ругали меня, он, видимо, нарочно удвоил свою вежливостьсо мною, а вместе с тем слова его были как-то особенно, даже высокомернонастойчивы, не терпевшие никакого возражения.
– Мы здесь про свое, Александр Петрович, а вам здесь нечегоделать. Ступайте куда-нибудь, переждите… Вон ваши все на кухне, идите туда.
– Под девятую сваю, где Антипка беспятый живет! – подхватилкто-то.
Сквозь приподнятое окно в кухне я действительно разгляделнаших поляков; впрочем, мне показалось, что там, кроме их, много народу.Озадаченный, я пошел на кухню. Смех, ругательства и тюканье (заменявшее укаторжных свистки) раздались вслед.
– Не понравились!.. тю-тю-тю! бери его!..
Никогда еще я не был до сих пор так оскорблен в остроге, и вэтот раз мне было очень тяжело. Но я попал в такую минуту. В сенях в кухне мневстретился Т-вский, из дворян, твердый и великодушный молодой человек, безбольшого образования и любивший ужасно Б. Его из всех других различаликаторжные и даже отчасти любили. Он был храбр, мужествен и силен, и это как-товыказывалось в каждом жесте его.
– Что вы, Горянчиков, – закричал он мне, – идите сюда!
– Да что там такое?
– Они претензию показывают, разве вы не знаете? Им,разумеется, не удастся: кто поверит каторжным? Станут разыскивать зачинщиков, иесли мы там будет, разумеется, на нас первых свалят обвинение в бунте.Вспомните, за что мы пришли сюда. Их просто высекут, а нас под суд. Майор насвсех ненавидит и рад погубить. Он нами сам оправдается.
– Да и каторжные выдадут нас головою, – прибавил М-цкий,когда мы вошли на кухню.
– Не беспокойтесь, не пожалеют! – подхватил Т-вский.
В кухне, кроме дворян, было еще много народу, всего человектридцать. Все они остались, не желая показывать претензию, – одни из трусости,другие по решительному убеждению в полной бесполезности всякой претензии. Былтут и Аким Акимыч, закоренелый и естественный враг всех подобных претензий,мешающих правильному течению службы и благонравию. Он молча и чрезвычайноспокойно выжидал окончания дела, нимало не тревожась его исходом, напротив,совершенно уверенный в неминуемом торжестве порядка и воли начальства. Был тути Исай Фомич, стоявший в чрезвычайном недоумении, повесив нос, жадно и трусливоприслушиваясь к нашему говору. Он был в большом беспокойстве. Были тут всеострожные полячки из простых, примкнувшие тоже к дворянам. Было несколькоробких личностей из русских, народу всегда молчаливого и забитого. Выйти спрочими они не осмелились и с грустью ожидали, чем кончится дело. Было,наконец, несколько угрюмых и всегда суровых арестантов, народу неробкого. Ониостались по упрямому и брезгливому убеждению, что все это вздор и ничего, кромехудого, из этого дела не будет. Но мне кажется, что они все-таки чувствовалисебя теперь как-то неловко, смотрели не совсем самоуверенно. Они хоть ипонимали, что совершенно правы насчет претензии, что и подтвердилосьвпоследствии, но все-таки сознавали себя как бы отщепенцами, оставившими артель,точно выдали товарищей плац-майору. Очутился тут и Елкин, тот самый хитрыймужичок-сибиряк, пришедший за фальшивую монету и отбивший ветеринарную практикуу Куликова. Старичок из Стародубовских слобод был тоже тут. Стряпки решительновсе до единого остались на кухне, вероятно по убеждению, что они тожесоставляют часть администрации, а следовательно, и неприлично им выходитьпротив нее.
– Однако, – начал я, нерешительно обращаясь к М-му, – кромеэтих, почти все вышли.
– Да нам-то что? – проворчал Б.
– Мы во сто раз больше их рисковали бы, если б вышли; а длячего? Je hais ces brigands [Я ненавижу этих разбойников. (франц.)]. Неужели выдумаете хоть одну минуту, что их претензия состоится? Что за охота соваться внелепость?
– Ничего из этого не будет, – подхватил один из каторжных,упрямый и озлобленный старик. Алмазов, бывший тут же, поспешил поддакнуть ему вответ.
– Окроме того, что пересекут с полсотни, – ничего из этогоне будет.
– Майор приехал! – крикнул кто-то, и все жадно бросились кокошкам.
Майор влетел злой, взбесившийся, красный, в очках. Молча, норешительно подошел он к фрунту. В этих случаях он действительно был смел и нетерял присутствия духа. Впрочем, он почти всегда был вполпьяна. Даже егозасаленная фуражка с оранжевым околышком и грязные серебряные эполеты имели вэту минуту что-то зловещее. За ним шел писарь Дятлов, чрезвычайно важная особав нашем остроге, в сущности управлявший всем в остроге и даже имевший влияниена майора, малый хитрый, очень себе на уме, но и не дурной человек. Арестантыбыли им довольны. Вслед за ним шел наш унтер-офицер, очевидно уже успевшийполучить страшнейшую распеканцию и ожидавший еще вдесятеро больше; за нимконвойные, три или человека, не более. Арестанты, которые стояли без фуражек,кажется, еще с того самого времени, как послали за майором, теперь всевыпрямились, подправились; каждый из них переступил с ноги на ногу, а затем всетак и замерли на месте, ожидая первого слова или, лучше сказать, первого крикавысшего начальства.
