пока совсем юный, продолжал наводить порядок в уставшем от слякотной безнадежности мире. – И пошел настоящий снег… – еле слышно прошептал Сергей. – А почему ты вдруг решил ко мне приехать? – тихо спросила Ирма и зарылась носом в его свитер.
Сергей прикрыл ее полами куртки и обнял покрепче. А ведь верно – об этом-то он и не сказал. Не успел. И от этого «не успел» ему снова стало жарко и томительно.
– Ко мне приходила твоя мама.
– В каком смысле? – испуганно отпрянула Ирма.
– Ну, понимаешь, не так давно ко мне на консультацию приходила твоя мама. Я ведь психолог теперь. Да, ты этого еще не знаешь… Я тебе все позже расскажу, – улыбнулся от предвкушения долгих рассказов и расспросов Сергей.
Ирма посмотрела на него и тоже улыбнулась, но скорее виновато, и снова нырнула носом в его свитер и оттуда приглушенно сообщила:
– Сереж, ты, должно быть, что-то путаешь… моя мама умерла два года назад.
* * *
– Я хочу убить своего сына…
Клиентка, сидящая напротив Марьяны, закручивала в жгут ярко-синий шелковый носовой платок и то и дело дотрагивалась им до уголков своего пламенно-красного рта…
Ева Север
Сказка о шамане
Жила когда-то девочка. Хорошая была девочка: сердце большое и глупое, скулы точеные, живучесть почти что звериная. Упорства в ней хватило бы на целую упряжку лаек, что несутся, повизгивая, сквозь вьюжную ночь, все вперед и вперед, к невидимому во тьме родному иглу.
Правда, и мозгов у нее было не больше чем у самого лобастого хаски: так, обойти полынью или там волка учуять издали. А вот сообразить, что рвет жилы и тянет лямку за одинокую мерзлую рыбешку на ужин да пинок под ребра – это оставалось за гранью кругозора.
А больше всего на свете девочка боялась умереть, так и не полюбив по-настоящему никого, кроме Ницше.
И занесло ее однажды в забытый всеми богами городишко, затерянный в вечной мерзлоте Заполярья. А может, в степях Башкирии. Или еще где- то чертовски далеко – так далеко, что не идет ни один прямой поезд.
А ведь уже надвигалась зима, и скоро все дороги занесет напрочь, и птицы начнут падать на лету. В канун Самайна, ночь, когда черти пьют со святыми на брудершафт, девочка пришла на вписку. Это была тесная квартира-гнездо, прилепившаяся под самой крышей продуваемой всеми ветрами пятиэтажки.
В этом доме всегда кто-то не спал. Люди приходили и уходили, на кухне варили кофе, неумело терзали треснувшую гитару, бесконечно курили под задраенной по такой погоде форточкой.
Девочка и сама толком не знала, что она забыла в этой квартире, провонявшей шмалью и не сбывшимися мечтами. Наверное, ее вела судьба.
Судьба усадила ее за один заплеванный стол с местным шаманом. Шаман этот испокон веку сидел в углу кухни, на почетном месте у самой батареи. Он был так стар, что помнил, как на этой вписке останавливался сам Атилла.
И был шаман лицом помят, зато взглядом светел. Его глаза с хитрой звериной золотинкой были воспалены от ганджи и словно нашептывали: «Подойди ближе, маленький братец».
Шаман увидел девочку и засмеялся.
– Пришла!
– Ага!
– Ну, давай чай пить.
И стали они пить сладкий чай. Кухня незаметно опустела, а за окном сгущалась ночь, и ветер вовсю дребезжал стеклами. На столе горела лампа под рыжим абажуром – она обрисовывала последний круг света и тепла во всей Ойкумене. Вот перегорит однажды лампочка – тогда-то и Вселенной конец.
– А хочешь, – шаман сощурился поверх щербатой кружки, – я тебе погадаю?
– Давай! – обрадовалась девочка.
Шаман притушил Беломор и отложил на блюдечко с карамельками – до востребования. Улыбнулся девочке, показал пеньки зубов, древние, как сам Уральский хребет:
– Ну, протягивай руки, смотреть будем.
Девочка закатала на всякий случай рукава повыше да протянула ладошки. Хорошие ладошки, гладкие, как морская галька. А запястья тонкие, почти прозрачные. На левом – шрам-полумесяц: то ли соседская такса покусала в детстве, то ли след от сведенной татуировки. На правом – фенька, подарок суженого, что сгинул лет десять тому назад. Сбежал за танцовщицей, статной и нервной, как породистая лошадь. Одна вот фенька только и осталась.
– Та-а-ак, – протянул шаман, – интересная у тебя судьба, красавица. Прошла ты огонь, воду и кризис самоопределения. Не сломали тебя ни предательство людское, ни семь кругов ада биполярного расстройства. А ведет тебя цель великая, за которую ты жизнь положить готова.
Закивала девочка: все так, все верно.
– Нечасто я таких нынче встречаю, нечасто, – шаман вздохнул. – Все тебе по плечу, со всем ты справишься.
Девочка сидит, ни жива ни мертва от волнения. Шаман ей в глаза заглянул – всю душу насквозь просветил глазами золотыми. Кивнул мрачно:
– Ну, вот что. Загадывай желание. Что ни попросишь – все твоим будет.
Помялась девочка, улыбнулась застенчиво.
– Хочу жизнь свою прожить не зря. Мир изменить и край земли повидать. Мне бы голосом поколения стать и жечь глаголом сердца людей. Хочу много есть и не толстеть. А главное – суженого вернуть, чтобы в ноги пал, молил о прощении и руки целовал.
Вздохнул шаман, ничего не сказал.
– А еще, – расхрабрилась девочка, – щенка хаски хочу, голубоглазого… Если можно.
– Можно-то все можно… – шаман задумался, щетину недельную на подбородке поскреб.
Девочка затаилась, продолжения ждет. Тихо на кухне, только потрескивает лампочка на столе да часы в прихожей тикают. Шаман как будто заснул: глаза свои звериные присмирил, головой покачивает из стороны в сторону.
А потом вдруг как гаркнет:
– А платить чем будешь?!
Встрепенулась девочка, почуяла, что судьба ее решается.
– Всем заплачу! – отрубила и тут же поправилась: – Кроме здоровья мамы.
Подумала и чувствует – мало этого. Прибавила торопливо:
– Пусть я умру непризнанным гением в нищете. Пусть любимый мой подлецом окажется и мне изменяет. Пусть даже край земли будет совсем плоским. Лишь бы все остальное сбылось! Пожалуйста…
И тут же прогремел гром за окном, даром что ноябрь. И в трубах за стеной зажурчало – знать, соседи воду на толчке спустили.
Разозлился шаман, потемнел лицом:
– Дура ты, дура!
Да делать нечего: плюнул на ладонь, стукнул кулаком по столу и протянул руку девочке – пожалуйте, закрепим договор.
Девочка с содроганием сердца пожала руку шаману, и стало ей зябко и жутко. Вспомнила, что про душу бессмертную ни словом не обмолвилась, когда цену выговаривала. Но сделанного уже не воротишь.
– Ну, я пойду?
– Иди, – кивнул старик и снова раскурил Беломор.
Она уже в
