Но именно злость, как ни странно, прогнала из ее души этот самый страх.
– А что ты обычно делаешь, чтобы избавиться от страха? – все же спросила она Мари как ни в чем не бывало.
– Стараюсь покрепче зажмуриться и сказать: «Я ничего не боюсь, и будь что будет!»
– И все? – невольно улыбнулась Соня.
– И все!
Лошадь бодро трусила по дороге, и солнце так же светило, и небо не упало на землю от того, что Жан ушел из жизни. То же самое будет, когда умрет Соня…
Она вздохнула поглубже, чтобы слезы, совсем близко подобравшиеся к глазам, не вылились наружу.
– Ты права. Доедем до ближайшего кладбища и там, думаю, разберемся, как похоронить нашего бедного товарища… Давай для начала подгоним чужую повозку к нашей карете и привяжем к ней.
Карету, в которой Соня ехала с Мари, тащила одна, хоть и крепкая, лошадка, а в чужую повозку были запряжены две лошади.
Надо будет потом, решила княжна, в карету запрячь еще одну лошадь, а вторую… а вторую продать. Кто знает, как еще долго придется добираться до Франции и сколько на это понадобится денег.
Они решили с Жаном не брать с собой в дорогу денег больше, чем может понадобиться. Так что все слитки замуровали в погребе, а у них осталось кое‑что из проданного Пабло второго слитка.
Соня с некоторой заминкой – раздевать умершего! – все же сняла с тела Шастейля теплый плащ, в котором он правил каретой, и надела на себя. Потом они с трудом дотащили тело своего товарища до повозки и с не меньшим трудом подняли внутрь.
Потом привязали повозку и только после этого пошли к карете.
Мари открыла перед ней дверцу, но Соня покачала головой:
– Ты поедешь внутри. Попробуй укачать Николо. Может, он все же удовлетворится козьим молоком.
– Разве что совсем уж проголодается, – буркнула Мари.
– Ничего, все равно у тебя лучше получается с ним обращаться, а я полезу на козлы.
– Но лошади… Вы сумеете ими править? – спросила Мари.
– Да уж постараюсь эту науку освоить, – почти грубо ответила княжна.
Она понимала, что Мари ни при чем, не виновата в обрушившихся на них несчастьях, но ничего не могла с собой поделать. Как объяснить девушке, что если Софья на кого и злится, то только на себя? И считает все, что случилось, наказанием за ее грехи.
Теперь от нее ушел и Жан. Да, что же это возле Софьи Астаховой мужчины не задерживаются? Неужели она и вправду одним своим присутствием на земле способствует их несчастьям?
Ей захотелось вернуться в карету, а не храбриться, сидя на козлах, сесть и закрыть глаза, не думая ни о чем. Например, что она убила человека. А Мари – даже двух… Минуточку, не посчитала Долорес. Значит, за Мари смерть троих человек. Причем в течение суток.
Отнять жизнь у живого существа! Понятное дело, когда воюют мужчины и в схватках убивают себе подобных, в том никто ничего особенного не видит. Им на роду написано уничтожать друг друга, но женщины…
Где справедливость: Соня уцелела в схватке с мужчинами, а Жан убит? То самое проклятие, о котором он говорил, таки его настигло. Прервался род де Шастейлей. Не спасла его даже приставка, которую Жан пытался оставить своим потомкам. Вот так и она где‑нибудь на дороге… Но Соня запретила себе и дальше думать об этом.
– Дорога наезженная, – все же озвучила она для Мари пришедшую в голову мысль. – Где еще учиться управлять лошадьми, как не на ней? Нам долго ехать до Франции, и может случиться так, что придется меняться, взбираясь на козлы.
– А сейчас давайте доедем до ближайшего селения и найдем кормилицу, которая покормит Николо. Иначе нам не будет покоя. Этот парень, едва родившись, все время пытается добиться своего. Слышите, он не умолкает ни на минуту!.. До следующей остановки ему придется терпеть. А там опять станем искать ту, что его покормит…
– Отыщем мы селение, куда ж оно денется, – проворчала Соня. – Люди везде живут, особенно возле дорог.
– И наверняка поблизости найдется хотя бы небольшое кладбище, – сказала Мари, опять залезая в карету.
Приоткрыв дверцу, она наблюдала, как ее госпожа неловко взбирается на козлы.
– Шевелись, родимая! – крикнула Соня на лошадь и неловко щелкнула кнутом.
Лошадь двинулась вперед, и колеса кареты, как показалось новоявленной вознице, печально застучали по дороге.
Между тем поднялся ветерок, достаточно холодный, чтобы Софья могла замерзнуть, но она запахнулась как следует, поерзала на сиденье, устраиваясь поудобнее, и опять тряхнула поводьями:
– Н‑но!
Однако лошадь и не подумала прибавить шаг.
– Госпожа! – высунувшись в окно, крикнула Мари. – Может, поменяемся местами? Кажется, я укачала Николо. Так что могу просто посидеть с вами рядом.
Соня остановила карету, и Мари, не в пример ловчее ее самой, взобралась на козлы рядом с ней.
– Я понимаю, что учиться извозчичьему делу у нас нет времени, но неужели это дело такое сложное, что я не смогу освоить его, как, например, фехтование?
– Все дело в том, что вы лошадь жалеете. Лишний раз не хотите подгонять, а она, наверное, привыкла к кнуту. Остановите.
Соня натянула поводья, и лошадь охотно остановилась. Похоже, стоять ей нравилось куда больше, чем двигаться.
– Давай укроемся вдвоем этим плащом, – предложила она, уже не рассуждая про себя, как прежде, что госпожа не должна заботиться о прислуге так же, как и о себе. – Поднялся ветер.
– Не надо, – отказалась Мари. – Анхела дала мне вязаную безрукавку. В последний момент сунула. Мол, вдруг в горах будет холодно.
– Но никаких гор пока я не вижу.
– Наверное, она так представляет себе Францию, – усмехнулась Мари.
И тут Соня кое‑что вспомнила.
– Мари, – почему‑то шепотом сказала она, – наши деньги и документы у Жана в кармане.
Та понимающе кивнула. Госпожа боится мертвеца. Но и здесь Мари не подумала даже осудить княжну. Она слабая, росла в доме с любимой матерью. Ей не доводилось спать рядом с такой же воспитанницей приюта, которая ночью умерла…
– Как только мы в следующий раз остановимся, документы я возьму.
Она накрыла руку Сони своей и взмахнула кнутом.
– Пошла быстрее!
Лошадь сразу ускорила шаг.
– Вот и вся наука, – заметила Мари.
Глава двадцать четвертая
Соне показалось, что ехали они долго. Очень долго. Солнце уже перевалило за полдень, когда Мари указала кнутом на видневшийся вдали купол небольшого собора.
За это время Николо удалось напоить козьим молоком, но он теперь стал чаще плакать.
