Еще немного, и он побежал бы прочь и, возможно, остался жив, но Соня сделала выпад, и мужчина с ножом не успел увернуться от ее шпаги.
Она понимала: кодекс чести требовал, чтобы мужчина напротив нее собрался, приготовился, но не могла больше ждать. Или ее руку повела вперед привычка, вбитая в тело учителями фехтования, или страх того, что они топчутся на этой дороге в стороне от человеческого жилья, вместо того чтобы удирать отсюда со всех ног…
На самом деле Соня не стояла и не обдумывала свое тяжелое положение. Эти мысли пронеслись в ее голове в одно мгновение.
Выпад, удар, и третий, последний нападавший упал наземь, дернулся в последний раз и испустил дух.
Скорее всего нападавших сбила с толку легкость, с которой они лишили жизни бедного Жана Шастейля. Хватило бы у них разума напасть одновременно всем троим, кто знает, может, теперь везли бы они женщин обратно в Барселону, где под пытками те признались бы в самой страшной ереси…
Соня оглянулась на Мари. Служанка стояла, опустив глаза, и кончиком шпаги ковыряла землю под ногами.
– Пойдем посмотрим, на чем они приехали, – предложила Соня; все‑таки дело, хоть какое, не давало возможности чересчур углубляться в подробности происшествия. – Вдруг там еще кто‑то есть.
Обходя трупы мужчин, они вышли на дорогу, которая как раз в этом месте делала поворот. Очевидно, мужчины, которые гнались за их каретой, вначале обогнали ее, заставив Жана остановиться, а потом сбили с козел и потащили за кусты.
Повозка нападавших была похожа на фургон, но с боков прикрытый лишь небольшими бортами. Несомненно, не рассчитанная, как их карета, на дальние поездки.
– Жан! – сказала, как опомнилась, Мари. – А где же Жан?
Они огляделись – на дороге тела их товарища не было, а зайдя за кусты, они его сразу увидели и не сговариваясь бросились к неподвижному телу.
Шастейль лежал, разбросав руки в стороны и неестественно вывернув шею. Живые так лежать не могут. Это поняли сразу обе.
На всякий случай Соня присела над телом Жана и послушала, не бьется ли у него сердце. Нет, их друг был мертв и уже начал остывать.
Разум княжны отказывался понимать, как ей показалось, нелепость случившегося. Совсем недавно это был молодой, полный планов и жизни мужчина, и вот он умер. Его больше нет. По крайней мере среди живых.
Без слов, без слез обе женщины стояли и смотрели на мертвого товарища и никак не могли прийти в себя. Заставил их встряхнуться плач Николо.
Женщины переглянулись и поспешили к карете, хотя сделать это вполне могла одна из них.
Мари и стала пеленать ребенка, а Соня села на краю сиденья и машинально смотрела, как возится с ребенком ее служанка.
Николо пить козье молоко не желал. Он отбрыкивался, выплевывал то, что Мари пыталась влить в его рот, и горько плакал. Будто упрекал жестоких взрослых, лишивших его привычного питания.
– Ну где мы найдем тебе кормилицу?! – в бессилии кричала на него Мари.
Соня безучастно смотрела перед собой, и это ее безучастие расстраивало Мари еще больше. Ей тоже было трудно, но она понимала, что не может себе позволить горевать, ничего при этом не делая.
От ее горя никому не станет легче. Не придет в себя княжна, не перестанет плакать малыш, не тронется с места повозка. И самое главное, не оживет Жан.
Она молча перепеленала Николо, напоила водой и попыталась передать его в руки Соне. Но та вдруг очнулась. Как бы встряхнулась и сказала почти нормальным голосом:
– Пойдем к Жану.
Николо опять начал плакать, но Мари сказала ему:
– Потерпи, малыш, сейчас не до тебя.
И закутала его в меховую накидку госпожи. Плакать он не перестал, но когда закрыли дверцу кареты, плач Николо доносился как бы издалека и можно было заниматься своими делами, почти не обращая на него внимания.
Женщины вышли из кареты и вернулись к убитому товарищу.
Надо же, убил его не какой‑нибудь разбойник с большой дороги, а такой же католик, как и Жан, который не остановился перед убийством, когда ему сказали, что те, за кем он отправляется в погоню, враги церкви.
Наверное, ему советовали также, чтобы постарался привезти еретиков живыми. Если получится. Вот он здраво и рассудил, что для этого достаточно привезти женщин.
Несправедливо обошлась судьба с несчастным врачом. По сути, он пострадал ни за что, не будучи виноватым, и как же тогда христианское «аз воздам»? Кто и за что воздал Шастейлю?
Они опять миновали повозку, в которой приехали «охотники» за дьяволицами.
– Эту коляску бросим здесь? – мимоходом поинтересовалась Мари.
– Зачем же, – возразила Соня. Несмотря на отчаяние, ее мысли работали как никогда ясно. – В повозку мы положим тело Жана и довезем его до ближайшего кладбища.
– А потом?
– А потом дадим денег священнику – наверняка при кладбище имеется часовенка, где Жана отпоют как положено и похоронят.
– Ваше сиятельство хочет сказать, что не мы станем хоронить сами нашего друга и хорошего человека Жана Шастейля, а предоставим это посторонним людям?
Соня, услышав ее вопрос, даже споткнулась на ровном месте. Она же хотела как лучше. Разве не дышит опасность им в затылок? Разве только что сама Мари не убедилась в этом?
– Мы можем погибнуть, – сказала она вслух, все еще не до конца осознавая, какой урок только что преподнесла ей Мари – сирота, воспитанная в монастырском приюте. Разве Софья думает только о себе? – Пабло сказал, что для нас главное – побыстрее пересечь границу с Францией, и если мы этого не сделаем, то попадем в лапы к инквизиции. Надо спешить…
– Можем погибнуть, – согласилась Мари, не обращая внимания на ее слова о необходимости спешить, – значит, так Богу угодно, мы все, что было нужно в жизни, исполнили и теперь можем предстать перед Ним…
– У нас в России говорят: «Береженого Бог бережет», – и если мы сами о себе не позаботимся… – продолжала настаивать Соня, но, встретившись с взглядом Мари, осеклась. – Прости. Наверное, я испугалась. До сего времени мне не приходилось убивать человека. И никогда прежде за мной не гнались, чтобы убить… И еще, если честно, мне пока не хочется представать перед Богом.
– До СЕГО дня я тоже этого не делала, – пожала плечами ее служанка. – Но и запятнав себя в грехе, я не раскаиваюсь. И если бы вам опять угрожала опасность, я опять не стала бы колебаться: грех это – убить защищаясь – или не грех… А страх – что ж, он не дает человеку до конца быть человеком, и если не прогнать его от себя… От трусости до предательства тоже не очень большой путь.
Соня встряхнула головой, чтобы прогнать поднимавшуюся в ней злость. Служанка, безродная девчонка, только что намекнула, что она собиралась предать Жана. Бросить его тело… Ишь как гладко она говорит, как умно рассуждает? Ей захотелось прикрикнуть на Мари, топнуть ногой, потребовать не забывать, кто здесь госпожа, а кто… неизвестно кто!
