Ему почему-то казалось, что она, произнося свой текст – играет заученную роль. Ей плевать на его реплики. Они не взаимодействуют. Пять лет назад она стала По?линым палачом. Наряду с ним. Но была еще человеком. Теперь совсем ничего не осталось, только ничем не прикрытая пустота, на самом дне которой до сих пор черным морем плещется…:
- … ненависть, - да и та обмельчала.
- Что? – запнулась мать.
- Не-на-висть, - по слогам повторил сын. – За что ты так со мной? Ненавидишь же…
- Не говори глупостей, - деланно возмутилась она. – Ты просто не понимаешь. Вот будут у тебя свои дети…
- За что ты так меня не-на-ви-дишь, ма? – повторил он тверже.
- Хватит! Хочешь довести меня до приступа? Не знаешь, как избавиться? Недолго ждать осталось, не переживай.
- За что ты меня ненавидишь! – заорал в телефон Иван. – Ненавидишь же! За что?!
- Когда закончишь истерить – перезвони, - сказала Мила и отключилась.
Истерить… Кажется, это уже даже не истерика. Кажется, он окончательно потерял контроль над собой, потому что иначе как объяснить то, что так и сидит на этой чертовой лавке, не отнимая трубки от уха и повторяя раз за разом: «За что? За что? За что?»
Некому было ему сейчас сказать: «Не надо».
И это так страшно, когда некому сказать. И смешно. Почти как таблички на деревьях.
А ему хотелось рвать на себе волосы, лишь бы только все это закончилось. Что именно? Он и сам не знал. Но лишь бы прошло. Маленькому ребенку на ранку дуют, приговаривая: «Сейчас пройдет. Прошло? А если поцеловать? Прошло? Видишь, прошло же».
Но он не маленький ребенок. У него не ранка. У него в телефоне мать, которая совершила зло, растоптав Полину, потому что переступить через него оказалось легче легкого. У него в неведомых далях отец, который всегда, все его детство, всю его юность, всю его жизнь самоустранялся от решения проблем. У него в студии женщина, которую он смертельно обидел и которая никогда его не простит.
И снова детское желание. Нет, не чтобы подули на ранку, не прижаться лбом к маминому плечу, чтобы она гладила по волосам. Не пироги Веры Генриховны, не чертова собака, которую, кроме него, никто не хотел! Ничего такого. У него единственное желание – написать Поле еще одно смс. Последнее, наверное, смс, которое она от него получит: «Я не передавал тебе денег».
Только Мирош знал, что не сделает этого. Мудачьё не оправдывается. Мудачьё вообще не оглядывается назад. В этом твоя стратегическая ошибка, Иван Дмитриевич. К тому же, твоя персональная Зорина, подаренная на Рождество, тебе уже не поверит. Зачем тревожить?
Потому утопить телефон в пруду – порыв вполне оправданный. Бесполезный агрегат. Все беды от него. Если бы не он, Ванька сказал бы ей тогда все прямо в глаза. Она не ждала бы. Она любила бы своего сына. Она жила бы со своим мужем. Она не приехала бы сюда. Она не пришла бы прошлой ночью. Она не вернула бы ему эти проклятые деньги!
И он ничего бы не знал. Ни о чем. Никогда.
Нет, первые минуты Мирош, и правда, не понимал, что происходит. Как этот кусок картона оказался в его руках – обжигая сразу же, с первого касания. Только потом, заглянув внутрь и увидев там несколько крупных купюр, Ваня ужаснулся. И, увы, не сразу тому, чему следовало. Сначала он вспомнил, как она, пьяная, босая, с шальными глазами обещала ему заплатить. Заплатила, выходит. Выходит, случившееся ночью – помнит.
Уродливая, горькая, разъедающая кожу истина дошла до него уже в студии, когда началась запись. Она прилила к голове на строчках «Напророчил в подъезде конец и начало пути». И дошло. Ночью – это был конец. Но когда-то случилось еще и начало. И смысл обрели пьяные, путаные По?лины излияния. Такой смысл, что он задохнулся уже на следующем куплете.
И когда песня полилась сначала, а он осознал, что поет вовсе не то, что нужно, будто бы вырвал из розетки собственное сознание. Хватит. Она стоит за его спиной, играет, видит его и по-прежнему мучительно любит. Она даже эти деньги в конверте тогда пережила, продолжая его любить. И значит, ничто и никогда не заставит ее забыть о нем.
Только вот как ему пережить наличие конверта в собственном кармане? Ни у кого нет плана – как?
Впрочем, один, плохонький, наличествовал у самого Мироша. Давно. Очень давно.
Анестетиком в чай. Обезболивающим в вену. Допингом, чтобы хотя бы попытаться двигаться.
Мозг помнил. Мозг не забывал ни на минуту. Мозгу все еще требовалось. Заходя в интернет, он вспоминал, на каких сайтах можно было сделать заказ. Оказываясь в клубах, он с первого взгляда определял, у кого можно разжиться дозой. Бродя по улицам, он оценивал местность с точки зрения, где могла бы располагаться закладка.
Все.
Эти.
Два.
Года.
Два года, пока был чистым.
Он привык. Правда привык. Научился игнорировать. Научился держать на задворках сознания. Научился каждый день напоминать себе, для чего это делает. Его бесконечно выбешивали ролики и статьи о том, как наркоман вышел в ремиссию, войдя в церковь. И вместе с тем понимал: каждый держится за то, за что может. Все эти долгие месяцы чистоты он держался за понимание, что слишком многим и многое задолжал, чтобы уйти.
Марине – денег.
Матери – заботы.
Фурсе – жизни.
Полине – любви.
А долги нужно отдавать. И он ставил галки. Одну за другой, чтобы было для чего подзадержаться по эту сторону.
Он действительно старался. Только сейчас вмиг растерял все, ради чего… Или оно сделалось неважным? Этого Иван не знал.
Вот то, что не помнит, где бросил машину – знал. А ради чего – не знал.
Впрочем, плевать. Всего-то и надо – отшагать в обратном направлении, откуда пришел. Найти чертову машину. Доехать до Герлицер-парка. И спуститься там в метро. Вряд ли что-то поменялось за эти годы – в прошлом именно там он разживался спидами, когда они участвовали в GBOB. Схему тоже подсказывал мозг, оценивший возможность получения новой – первой за столько времени – дозы как высокую.
Дальнейшее и правда было на автомате или полуавтомате. Мирош встал со скамейки и медленно побрел по парку в обратном направлении, пока не дошел до Ландвера, где и нашелся автомобиль, арендованный, кстати, с его денег. С кровных. Знал бы, что можно будет расплатиться из неожиданно полученных от Полины – знатно сэкономил бы. Эта мысль показалась ему тоже бесконечно смешной. Как считать деревья, пока идешь.
Теперь его странным образом все веселило. Наверное, потому что истекали последние мгновения нормальной жизни, которая нихрена не нормальна. У наркомана ее просто не может быть. Да и длилось веселье лишь до тех пор, пока, оказавшись в салоне, он снова почувствовал, как уголок конверта в куртке уперся ему в бок. И, долбанув по рулю, рванул с места.
