– Поглядим, брешут или нет, – отвечает предводитель. – Вдруг чего и есть в овражке. А вы в доле, штоль? Откуда вам знать про овражек?
– А де эта образина? – спрашивает один патлатый и тощий мужик, откровенно староватый для разбойника. Спрашивает и тычет мечом туда, где только что был дракошка.
Тень не дурак, чтоб стоять на том же месте, он отошел в сторонку, силуэт его, конечно, виден, но никто же не смотрит туда, куда надо смотреть. Нахальный дракошка заходит разбойнику за спину, подбирается для прыжка.
Только что я говорил, что Тень – не дурак, но он всё-таки дурак, потому что разбойников слишком много на нас троих, да к тому же мои мечи остались притороченными к седлу дракошки, и, вообще-то, самым умным для нас было бы нырнуть на Хмурую сторону и уйти по ней.
Я кошусь на Медного, хочу понять, думает ли он о том же самом, но он смотрит прямо перед собой, и глаза у чароплёта пустые, дурные. Его безмолвное ворчание становится громче, и я вдруг чувствую, как что-то внутри меня начинает тихо вторить ему, воздух становится плотным и влажным, запах акации и тумана делается еще сильнее, и я понимаю: нам не нужно уходить на Хмурую сторону, ведь есть способ проще: наше с Медным молчаливое ворчание должен услышать разбойничий предводитель, и тогда…
– Мы не нужны вам, чтобы найти недостаток, – говорю я ему и в этот раз не могу понять, мои это слова или того, кто умеет говорить моим языком, когда надо. – Вы справитесь сами.
Мужик возмущенно надувает щеки, перехватывает покрепче рогатину, и я думаю, что ничего не получилось, он не услышал, но тут он по-собачьи склоняет голову, морщит лоб, и ворчание Медного становится ужасно громким, я едва удерживаюсь, чтобы не зажать уши. А потом лицо предводителя проясняется, и он с радостным удивлением соглашается:
– А ведь верно – не нужны!
И опускает рогатину. Остальные смотрят на него в полнейшем непонимании, но он машет им с уверенностью, отметающей любые сомнения.
– Ну, пашле, чё встали?
«Ёж» с некоторой заминкой убирает свои мечи-колючки, и вся орава утягивается в лес, к оврагу. Двоих, на которых я указал, крепко держат под руки. Некоторые разбойники оглядываются на нас, но их подгоняет рявк предводителя.
Тень выныривает из Хмурого мира, садится на задницу и принимается яростно скрести задней лапой за ухом. Запах акации пропадает, воздух снова становится жарким, летним, лесным, возвращаются яркие цвета.
– Значит, ты не умеешь ничего особенного, – я мотаю головой, в которой застряло затихающее ворчание Медного.
Чароплёт смотрит на меня с выражением, которого я не могу понять – вроде как с испугом, хотя чего ему меня пугаться?
– А что это ты сделал с ними? – киваю вслед разбойникам. – Ты говорил, в сражениях помогаешь, монетки находишь, дорогу угадываешь. А что умеешь влезать в рассудок – про это ты ничего не говорил!
Медный медленно качает головой.
– Я и не умею. Это ты сделал, Накер.
Птаха
– Я ж таки разглядела, что было в испытарии, – говорю Гному. – Хмарька мне показала.
– А?
Он выглядит растерянным. Он выглядит почти глупым. Почему я прежде этого не замечала, если растерянность – одно из привычных состояний Гнома? Теперь он вызывает у меня раздражение, такое неугасимое, яростное, оно распирает меня изнутри сильно-сильно, иногда даже кажется, будто ребра хрустят.
– Полесский земледержец уговорился с энтайцами, чтобы они разобрались с телами и плодежом хмурей, – говорю Гному. – Только тебя им отдали по уговору, потому что надо было кого-то отдать, а ты – полуварка, тобой можно было двух зайцев пришлёпнуть, чтобы и самим энтайцам было поинтересней с тобой возиться. Ты не должен был выйти из испытария, потому тебя открыто таскали к варчихам. А Накер с тобой случайно оказался, энтайцы не знали, затребуют его обратно или нет, потому скрыли от него то, что можно было скрыть.
У Гнома вытягивается лицо.
– Накер и не знал, что от него должно родиться так много маленьких хмурят, – неожиданно для себя начинаю смеяться, хотя мне совсем не смешно. – Но ничего не получится. Не получится! Они не родятся. Я не дам. Я не позволю. Не позволю, ясно?!
Меня начинает трясти, потому как теперь, когда я говорю с Гномом, у меня в голове очень точно встают картинки, которые мне показывала Хмарька. Спасибо хоть, она обошлась дымчатыми силуэтами, а не ясностью в красках. Понимает она меня по-своему, по-девчачьи, да.
– Как это – ты не дашь? – переспрашивает Гном. – Как можно не дать кому-то родиться?
Ну до чего ж он медлительный и тугодумный всё-таки! Неужели я когда-то всерьез не могла понять, кто из стоящих внимания выучней мне нравится больше? Всяко уж это должен быть не Гном. Из Гнома, быть может, выйдет хорошая подушка для Тучи или что-нибудь другое уютное и бестолковое.
Совсем не то, что нужно мне. Точно нет.
Под коленками бодается маленькая кочка, а большая выглядывает из-за длинного дома, она хочет подбодрить меня и хочет понять, пора ли уже разбрасывать хохолки, потому что она может это сделать очень далеко, и тогда след крови протянется до самого моря, где маленькие рыбки играют с хвостами сирен, а другие рыбки заплывают сиренам прямо в рот, сирены жуют их с кишками и косточками и состязаются промеж собой в плевании чешуёй на дальность, из рыбок плещет кровь и сразу растворяется в воде, в огромной глубокой воде, тут целое море воды, оно рассеет сколько угодно крови.
Гном еще говорит какие-то слова, но я их не слышу, слова только царапают мне плечи, и я хочу сказать, чтобы он заткнулся, не то Туче тоже не придется родить ребенка, но на самом деле я не хочу вредить Туче, ведь она не виновата в своей дурости, и на Гнома я больше не сержусь, из него выйдет отличная мясная подушка, а его ребенок всё равно не родится, потому что это было бы очень плохо для варок, потому они не могут отпустить Гнома и Тучу, они не могут позволить их ребенку родиться, они должны утопить всех троих в море, которое размоет сколько угодно крови. Только варки не знают, что когда море пьет кровь, у кочек дрожат хохолки, а на горы плещет ярость, и в этих горах скальные гроблины строят огромные стены, которые однажды рухнут в залив и станут мостом, по которому скальные гроблины придут в земли варок, и тогда две луны станут морем, напьются крови и проглотят день.
Мои запястья обхватывают пальцы Гнома, он чего-то еще орет, и я долго смотрю в его лицо, пока не начинаю соображать, где нахожусь.
Он о чем-то спрашивал. Он спрашивал, как можно не дать кому-то родиться.
– Вот так, – говорю я, протягиваю руку и обрываю невидимые ниточки.
Как же это легко. Странно, что раньше я так не делала. Раньше мне требовался меч.
Кочка из-за длинного дома пропадает, аромат акации убегает, спугнутый запахом соли, леса и рыбы. Вокруг меня ходят куры, где-то орут человеческие дети, вдали сердится море, я не вижу его отсюда, но по звуку понимаю, что оно бросает на берег волны. На них кричат скандальные белые птицы, которые живут на берегу и в воде.
