«Как, – спросят, – когда поднимается Солнце, разве ты не видишь круглый огненный диск, чем-то похожий на Гинею?» О нет, нет, я вижу Бесчисленные сонмы Райских ангелов, голосящих: «Свят, свят еси Господь Бог Всемогущий».
Уильям БлейкЧто можно сказать о человеке, который смотрит на солнце и не видит солнца, а видит хор огненных серафимов, славящих Бога? Конечно, мы записали бы его в сумасшедшие… если только он не умеет переплавлять свои причудливые видения в законную монету элегантных стихов. Тогда мы присвоили бы ему особый статус-категорию «поэта», удостоверив его интеллектуальное благоприличие метафорической лицензией, и говорили бы: «В действительности он не видит того, что, по его словам, он видит. Отнюдь. Он так выражается ради красоты. Такая уж у поэтов профессиональная привычка. Лирическая фигура речи, и больше ничего». И, несомненно, все самые сведущие и самые объективные гуманитарии поддержали бы нашу абсолютно разумную интерпретацию. В частности, они напомнили бы нам, что поэт Блейк под влиянием сведенборгианского мистицизма создал стиль, основанный на эзотерических визионерских соответствиях, будучи при этом известным эксцентриком, пусть и одаренным. И так далее, и тому подобное, а потом примечания.
В такой манере мы уверенно обесцениваем и искажаем природу визионерства, а технократический строй существует себе дальше, несмотря ни на что, подчиняясь принципу научной реальности. Технократия не терпит жалоб на воинствующую рациональность.
Однако коль скоро существует альтернатива технократии, должна быть и жалоба на редуктивную рациональность, которую диктует объективное сознание. Это, как я уже говорил, и есть основная цель контркультуры: объявить новый рай и новую землю, настолько огромную и чудесную, что необузданные претензии технических экспертных знаний должны стушеваться и отойти на второй план перед таким великолепием. Для создания и распространения такого понимания жизни нужно не меньше, чем готовность открыться визионерскому воображению на его собственных, весьма взыскательных условиях. Мы должны быть готовы принять поразительное заявление людей, подобных Блейку, о том, что есть глаза, которые видят мир не так, как простой взгляд или научный анализ; они видят его преображенным, ослепительным и, видя мир таким, они видят его настоящим. Вместо развенчания экстатических свидетельств наших зачарованных ясновидцев или их интерпретации на самом низком и самом традиционном уровне мы должны задуматься об эпатирующей возможности, что повсюду, где разгорается визионерское воображение, возрождается магия, этот старый антагонист науки, трансмутируя обыденность в нечто великое, возможно, более пугающее и наверняка более рискованное, с чем мелкая рациональность объективного сознания никогда не примирится.
Но заговорить о магии означает невольно вызвать в памяти образ водевильных престидижитаторов и лукавых фальсификаторов природы, обманщиков, принадлежащих мишурному миру сцены. В наш просвещенный век мы терпим магов только как приложение к индустрии развлечений, где и артист, и публика понимают, что трюк – это всего лишь трюк, не более чем искусная попытка нас одурачить. Когда на сцене невозможное якобы становится возможным, мы прекрасно понимаем, что происходит, и аплодируем ловкости, с какой создается иллюзия. Если бы маг заявил, что это никакая не иллюзия, мы сочли бы его сумасшедшим или шарлатаном, ибо он потребовал бы от нас отступить от основополагающей концепции действительности, а этого мы бы не потерпели. Хотя часть из нас (удивительно, но весьма многочисленная) готова принимать всерьез спиритуалистов, знахарей, лечащих молитвами, и предсказателей судьбы, научные скептики отвергают подобные феномены как атавистические и по-прежнему отдают приоритет реальной картине мира. Скептический ум упорно утверждает, что мы живем в природной среде, которую объяснила и эксплуатирует наука. Вакцины, которые мы впрыскиваем в наши тела, электричество, которое работает на нас при щелчке выключателя, самолеты и автомобили, которые нас перевозят, – эти и еще десятки тысяч технических устройств, среди которых мы живем и на которые привыкли полагаться, взялись из ученой, а не шарлатанской концепции природы. Как же мы можем, с нашим-то интеллектуальным сознанием, пользоваться тем, что дала – и широко эмпирически продемонстрировала – наука, и отрицать при этом основополагающую истину научного мировоззрения?
Это вызов, перед которым отступает даже наше духовенство. По статистике, более ста миллионов американцев посещают воскресную службу. Но если бы религия, которую они находят в своих церквях, стала бы не только робкими жестами, вдохновенным пустозвонством и приятным общением, которые идеально сочетаются с рассудочно-научным миром, в котором им предстоит обитать следующие шесть дней, многие решились бы приходить? Меньше всего респектабельный благонамеренный гражданин или современный священнослужитель хотят оказаться на стороне Уильяма Дженнингса Брайана на новом Обезьяньем процессе[233].
