Услышав этот разящий ответ, Валентина с негодованием поднялась и, глядя на мужа с той высоты, на которую гордость возносит оскорбленную женщину, проговорила:
– Так вот как вы толкуете мои слова! Вы пребываете в непростительном заблуждении, сударь. Неужели вы думаете, что я на коленях вымаливаю себе место в вашей постели?
До глубины души оскорбленный высокомерным тоном женщины, еще минуту назад столь униженно молившей о спасении, де Лансак побледнел и, прикусив губу, молча направился к дверям. Но Валентина схватила его за руку.
– Итак, вы меня отталкиваете, – сказала она, – вы отказываетесь дать мне приют и спасение в вашем доме! Будь вы в состоянии лишить меня своего имени, вы, несомненно, так бы и сделали! О, как вы несправедливы, сударь! Еще вчера вы говорили о наших взаимных обязательствах в отношении друг друга, и так-то вы выполняете ваши? Вы же видите, что я вот-вот скачусь в бездну, и это внушает мне ужас, но когда я молю вас протянуть мне руку, вы пинаете меня. Так пусть мои грехи падут на вашу голову!
– Вы совершенно правы, Валентина, – насмешливо ответил граф, поворачиваясь к ней спиной, – ваши грехи падут именно на мою голову.
И он шагнул к двери, восхищенный собственным остроумным ответом, однако Валентина, схватив за руку, удержала его. Она сумела стать покорной, трогательной, страстной, – какой только может быть женщина в минуту душевного смятения. Говорила она так красноречиво и так искренне, что господин де Лансак, пораженный ее умом и красотой души, взглянул на жену с таким видом, что ей показалось на мгновение, будто он тронут. Но он легонько высвободил свою руку со словами:
– Все это прекрасно, дорогая, но до чрезвычайности смешно. Вы еще очень молоды, так послушайтесь совета друга: ни при каких обстоятельствах женщина не должна исповедоваться своему мужу – это значит требовать от него больше добродетелей, чем ему положено по чину. Лично я нахожу вас очаровательной, но я слишком занят делами, чтобы взять на себя непосильную задачу – исцелить вас от великой страсти. Впрочем, я и не льщу себя надеждой добиться успеха. Я и так, по-моему, сделал для вас достаточно, закрыв на многое глаза, но вы мне открываете их силой. Поэтому-то мне и приходится бежать, ибо наша совместная жизнь была бы непереносима и мы не могли бы без смеха смотреть друг на друга.
– Без смеха, сударь, без смеха! – воскликнула Валентина в приступе праведного гнева.
– Прощайте, Валентина, – промолвил граф. – Я достаточно опытен, поверьте, я не пущу себе пулю в лоб, обнаружив неверность, но у меня хватает здравого смысла, и я не хочу служить ширмой для проделок такой юной экзальтированной особы, как вы. Но я не требую, чтобы вы порвали свою связь, которая еще не утратила для вас романтической прелести первой любви. Вторая кончится быстрее, а третья…
– Вы оскорбляете меня, – печально отозвалась Валентина, – но да будет мне защитой Бог. Прощайте, сударь, благодарю вас за этот жестокий урок, попытаюсь извлечь из него пользу.
Супруги простились, и через четверть часа Бенедикт с Валентином, прогуливавшиеся по обочине дороги, увидели, как мимо промчалась почтовая карета, увозившая в Париж благородного графа и его ростовщика.
35
Растерянная, смертельно уязвленная оскорбительными предположениями мужа, Валентина удалилась к себе в спальню, желая скрыть слезы стыда. Ей стало страшно при мысли о том, как жестоко карает свет такие увлечения, и она, привыкшая свято следовать правилам общества, содрогнулась от ужаса, припомнив свои ошибки и неосмотрительные поступки. Сотни раз перебирала она в уме и отвергала планы спасения от неминуемой опасности, искала вовне возможность противостоять соблазну, так как ужас перед падением подточил ее силы, и она горько упрекала судьбу, отказавшую ей в помощи и поддержке.
«Увы, – говорила она себе, – муж меня оттолкнул, мать меня не поймет, сестра ничем не способна помочь… Кто удержит меня на этой круче, с которой я вот-вот сорвусь и полечу вниз?»
Получившая воспитание для жизни в высшем свете согласно его правилам, Валентина не находила в нем той опоры, на которую вправе была рассчитывать хотя бы в качестве компенсации за принесенные ею жертвы. Если бы она не обладала неоценимым сокровищем – верой, она, несомненно, пренебрегала бы, отчаявшись, всеми правилами, внушенными ей с юных лет. Но вера поддерживала ее, оберегая ее идеалы.
Этим вечером она не нашла в себе силы увидеться с Бенедиктом, она даже не известила его об отъезде графа и льстила себя надеждой, что он ничего не узнает. Зато она послала записочку Луизе и попросила ее к обычному часу прийти в гостевой домик.
Но как только сестры встретились, мадемуазель Божон тут же послала Катрин в парк предупредить Валентину, что ее бабушке совсем нехорошо и она хочет видеть внучку.
Нынче утром старая маркиза выпила чашку шоколаду, но ее ослабленный организм не смог переварить такую тяжелую пищу. Старуха почувствовала тяжесть в желудке, и ее начало жестоко лихорадить. Старый домашний врач, господин Фор, нашел положение больной весьма серьезным.
Валентина поспешила к бабушке и принялась старательно ухаживать за ней. Вдруг маркиза приподнялась на постели и потребовала, чтобы ее оставили наедине с внучкой, причем произнесла эти слова так внятно, как уже давно не говорила, и смотрела так ясно, как уже нельзя было ожидать от нее. Все присутствовавшие немедленно удалились, за исключением мадемуазель Божон, которая не могла допустить мысли, что подобное требование распространяется также и на нее. Но старая маркиза чудесным образом, возможно, под влиянием лихорадки, обрела ясность рассудка и воли и властно приказала своей компаньонке покинуть спальню.
– Валентина, – обратилась маркиза к внучке, когда они остались вдвоем, – я хочу попросить тебя об одном одолжении, уже давно я умоляю об этом Божон, но она только сбивает меня с толку своей болтовней, а ты, ты мне поможешь.
– О, бабуся моя! – воскликнула Валентина, опускаясь на колени возле постели больной. – Говорите, приказывайте.
– Так вот, дитя мое, – сказала маркиза, понизив голос и наклоняясь к внучке, – я не хочу умирать, прежде чем не увижу твою сестру.
Валентина вскочила и бросилась к сонетке.
– О, сейчас, сейчас, – произнесла она. – Луиза здесь, совсем близко, как же она будет счастлива! Ее ласки вернут вам, дорогая бабушка, жизнь и здоровье!
Катрин по распоряжению Валентины побежала в гостевой домик за Луизой.
– Но это еще не все, – добавила маркиза, – я хочу видеть также и ее сына.
Валентин, которого послал в замок Бенедикт, тревожась о Валентине и не смея сам явиться к ней без зова, как раз вошел в парк, когда там появилась Катрин. Через несколько минут Луизу с сыном уже ввели в спальню маркизы.
Изгнанная столь жестоко бабушкой, Луиза совсем забыла ее, но, когда она увидела бледную и дряхлую старуху на смертном одре, она сразу узнала ту, чья снисходительная нежность, пусть и не в должной мере, была отрадою первых лет ее невинной и счастливой жизни. Она ощутила, как в душе ее проснулось былое чувство уважения и любви, так свойственное нашей первой привязанности. Она кинулась в объятия бабушки, и горючие слезы оросили грудь той, что баюкала ее в детстве, хотя сама Луиза полагала, что источник слез уже давно иссяк.
