– Понимаю, мадам, – ответил де Лансак, передавая бумаги Граппу.
В эту минуту он почувствовал себя несказанно счастливым, избавившись от долга, который стоил ему десяти лет мучений и преследований, ему стало так легко, что он ощутил к Валентине даже нечто вроде признательности и, поцеловав ей руку, сказал почти искренне:
– Услуга за услугу, сударыня.
В тот же вечер он объявил Валентине, что завтра же вынужден уехать в Париж с господином Граппом, но в посольство не отправится, не попрощавшись с Валентиной, и тогда они обсудят ее планы, которые, как он добавил, не встретят с его стороны никаких возражений.
В прекрасном расположении духа он отправился спать, радуясь, что разом отделался и от жены, и от долгов.
Оставшись вечером одна, Валентина наконец-то могла хладнокровно поразмыслить над событиями последних трех дней. До этой минуты страх мешал ей разобраться, каково ее положение. Теперь же, когда все уладилось полюбовно, она сумела бросить на происшедшее ясный взгляд. Но сделанный ею непоправимый шаг – подписание бумаг – занял ее помыслы лишь на один миг, в душе ее жило чувство величайшей растерянности при мысли, что она безвозвратно пала в глазах мужа. Это чувство унижения было столь мучительно, что поглощало все иные чувства.
Надеясь найти успокоение в молитве, Валентина заперлась в молельне, но, привыкшая к тому, что при каждом взлете ее души к небесам перед ней возникает образ Бенедикта, она даже испугалась, так как Бенедикт виделся теперь ей иным, не похожим на свой прежний чистый облик. Воспоминание о минувшей ночи, о бурной сцене с Бенедиктом, каждое слово которой, без сомнения, слышал господин де Лансак, вызвало краску на лице Валентины; память о пламенном поцелуе, еще горевшем на ее губах, все страхи, все угрызения совести, все тревоги убеждали ее, что пора отступить, если она не хочет упасть в бездну. До сих пор ее поддерживало дерзкое ощущение собственной силы, но одного мига оказалось достаточно, чтобы показать, сколь нестойка человеческая воля. Пятнадцать месяцев непринужденных отношений, близости и доверия отнюдь не превратили Бенедикта в стоика, раз в мгновение ока были уничтожены плоды добродетели, собираемой по крохам и столь неосмотрительно восхваляемой. Валентина уже не могла скрывать от себя, что любовь, которую она внушила Бенедикту, ничуть не похожа на ту, какую питают ангелы к Господу Богу, – это была земная любовь, страстная, необузданная, это была гроза, готовая смести все.
Как только она прислушалась к сокровенному голосу совести, ее набожность, неумолимая своей суровостью, рассудительная и беспощадная, сразу же обрекла ее на муки раскаяния и страх. Тщетно Валентина пыталась уснуть, всю ночь ее терзал ужас. Наконец с первым проблеском зари она, доведенная мучениями чуть ли не до бреда, придумала некий романтический и возвышенный план, который приходит в голову не одной молодой женщине накануне ее первого падения. Валентина решила повидаться с мужем и просить помощи у него.
Трепещущая перед предстоящим объяснением, она наспех оделась и уже готовилась выйти из спальни, но внезапно отказалась от своего намерения; потом она вновь вернулась к нему, снова отбросила его и после четверти часа колебаний и мук решительно спустилась в гостиную и велела позвать господина де Лансака.
Часы еще не пробили пять утра. Граф рассчитывал покинуть замок до того, как проснется его жена. Он надеялся ускользнуть потихоньку, желая избежать прощаний и новой сцены притворства. Мысль о предстоящем разговоре привела его в дурное расположение духа, но он не нашел благовидного предлога отказаться. Де Лансак отправился в гостиную, слегка раздосадованный, поскольку не мог угадать причину этой неожиданной встречи.
Но граф еще больше расстроился, увидев, как тщательно Валентина запирает двери, чтобы их никто не услышал, увидев ее искаженное мукой лицо, услышав ее прерывистый голос. Он не чувствовал себя способным выдержать трогательную сцену. Когда Валентина заговорила, выразительные брови де Лансака сошлись к переносице, и она, внезапно увидев перед собой его холодное и отталкивающее лицо, сразу замолкла и растерялась.
Несколько вежливых слов, произнесенных мужем, сказали ей, что он не расположен ждать, и тогда, сделав над собой нечеловеческое усилие, она вновь попыталась заговорить, но сумела выразить свой позор и горе лишь судорожными рыданиями.
– Ну, ну, дорогая, – наконец проговорил граф, не без труда напустив на себя ласковый и прямодушный вид, – полноте ребячиться! Что же такое вы можете мне сказать? По-моему, мы обо всем договорились. Ради бога, не будем терять зря время: Грапп меня ждет. А Грапп неумолим!
– Так вот, сударь, – сказала Валентина, собравшись с духом, – я выражу в двух словах, чего жду от вас, уповая на ваше великодушие… Увезите меня отсюда.
При этом она склонилась перед графом, готовая упасть на колени. Он невольно отшатнулся.
– Увезти вас? Вас? Вы отдаете себе отчет, о чем просите?
– Я знаю, что вы меня презираете! – воскликнула Валентина с мужеством отчаяния. – Но я знаю также, что вы не имеете на то права. Клянусь, сударь, пока я еще достойна быть подругой честного человека.
– Не соблаговолите ли вы доставить мне удовольствие и сообщить, – медленно и с подчеркнутой иронией проговорил граф, – сколько ночных прогулок вы сделали «в одиночестве», как, скажем, вчера, и сколько раз, хотя бы приблизительно, вы побывали в гостевом домике за время нашей разлуки?
Сознавая свою невинность, Валентина почувствовала, как растет ее отвага.
– Клянусь вам Богом и честью, вчера это было впервые, – ответила она.
– Бог милосерден, а честь женщины – предмет весьма хрупкий. Потрудитесь поклясться чем-нибудь другим.
– Но, сударь! – воскликнула Валентина властным тоном, схватив мужа за руку. – Вы сами слышали минувшей ночью наш разговор, я знаю это, уверена в этом. Так вот, я взываю к вашей совести, и разве не служит наш разговор лучшим свидетельством того, что мое увлечение безвинно? Разве не поняли вы, что, даже если я виновна и низка в своих собственных глазах, поведение мое ничем не запятнало меня перед мужем? О, вы сами это отлично знаете, вы знаете также, что, будь все иначе, у меня не хватило бы дерзости молить вас о защите. О Эварист, не отказывайте мне! Еще не поздно, еще можно меня спасти. Отведите же удар судьбы, уберегите меня от соблазна, который мучит, неотступно преследует меня! Я бегу от него, я его ненавижу, я хочу его отогнать! Но я, увы, только бедная, одинокая, покинутая всеми женщина, помогите же мне! Еще не поздно – слышите? Уверяю вас, я могу прямо смотреть вам в глаза. Взгляните, разве я покраснела? Разве с таким лицом лгут? Вы человек проницательный, вас непросто обмануть. Да разве я осмелилась бы? Великий Боже, вы мне не верите? О, ваше сомнение – жесточайшая для меня кара!
С этими словами несчастная Валентина, уже не надеясь победить оскорбительную холодность этого каменного сердца, упала на колени и, сложив руки, воздела их к небу, как бы призывая его в свидетели.
– Вы и вправду прекрасны и вправду красноречивы! – проговорил граф, нарушив свое жестокое молчание. – Надо иметь черствое сердце, чтобы отказать вам в том, чего вы так истово просите, но неужели вы хотите из-за меня вновь стать клятвопреступницей? Ведь вы же поклялись ночью вашему любовнику, что не будете принадлежать другому.
