Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 67
Дочка просит прислать к ней религиозных гостей. Она им расскажет одну историю: про свидетельство о крещении. Мария дала его матери во время войны. А свидетельство это было не Мариино, а ее сестры. А у сестры было четверо детей. И благодаря свидетельству…
Директор кладбища слушает и вздыхает. И это должно интересовать израильских евреев? Это для них важнее, чем крестики на ленте?!
Сестра Марии жила под Лодзью, в рабочем поселке.
Мать и Мария время от времени ее навещали, потому что по соседству жила гадалка. По будням она работала ткачихой, а в воскресенье гадала по картам. Мать о ней узнала от пани Амелии, курортной знакомой. Муж пани Амелии, офицер АК, был приговорен к высшей мере. Он ждал исполнения приговора, а ткачиха раскидывала карты.
– Тучи рассеиваются, – говорила она, – выглянет солнце, жди известия.
Пани Амелия возвращалась домой, и там ее ждало известие: мужа помиловали. Ткачиха говорила:
– У него изменился адрес, жди письма, – и приходило письмо, из очередной тюрьмы.
Мать была под большим впечатлением от этих предсказаний и как-то в воскресенье взяла с собой в Лодзь дочку. Дома у ткачихи не было ничего особенного. Вышитые коврики, свадебный портрет и карты на вязанной крючком скатерти. Дочка внимательно наблюдала за гадалкой. Ее не удивляло, что мужа пани Амелии приговорили к смерти. Она знала, что он невиновен, ну и что с того? Такой уж мир: невиновные всегда погибали. Ее интересовала хозяйка, которая большими сильными руками тасовала карты, клала колоду на стол и говорила: “Сними три раза”.
Умер Сталин.
Офицер АК вышел из тюрьмы и бросил пани Амелию.
Пани Амелия перестала заглядывать в будущее.
Мать и Мария заходили к ткачихе, а потом шли к сестре обедать. Перед дверью Мария на минутку останавливалась.
– Помни, – шептала матери, – она не знает.
Они доставали веделевские шоколадки и садились за стол.
Голубоглазый король бубен расстался с матерью.
Валет, у которого было доброе сердце, женился на Марии; через несколько лет он умер.
Визиты к гадалке становились все реже.
– Она не знает, – шептала Мария.
Имелось в виду свидетельство о крещении. Во время войны Мария взяла его у сестры, пообещав взамен продуктовые карточки. Свидетельство отдала матери. Не спросив, может ли отдать. Сестра сказала бы: “Это очень опасно…” А сейчас говорить глупо. Мать жива. Дочка жива. Есть обед.
Сестра умерла.
Мать умерла.
Племянники взрослые.
Племянники не знают.
– Пусть уж так и остается, – говорит Мария.
Дочь в синагоге, на балконе, среди женщин. Внизу, с мужчинами, сидит на скамье пан Абрахам. Он будет читать кадиш – ежедневно, целый год. Так полагается, когда умирает мать.
– Вы очень заняты, – снисходительно улыбался пан Абрахам дочке. – Вы не можете каждый день со мной молиться, но было бы прекрасно, если б иногда, в субботу…
– Вы здесь впервые, – заключают женщины на балконе.
Дочь это подтверждает.
– А почему никогда раньше не приходили?
– Потому что моя мать никогда еще не умирала. А сейчас умерла впервые, поэтому я здесь.
– А когда моя мамуля умерла, в Америке хоронили президента Рузвельта, – встревает одна из женщин. – В Варшаве на неразрушенных домах и даже на развалинах люди вывесили черные флаги. Все думали, траур по президенту Рузвельту, а это был траур по моей мамуле. Улыбаетесь? Нечего смеяться, флаги были для моей мамули!
У стены сосредоточенно, монотонно раскачивается пан Абрахам.
За пыльным оконным стеклом против балкона виднеется клочок мутной голубизны и колышется ветка.
“Ты так занята”, – сочувственно говорила мать.
Она не ходила с матерью в оперу. Не возила ее в деревню. В эту ужасную жару ни разу не повела в парк. Была занята.
Она открывает молитвенник, который купила в синагоге. Репринт издания начала прошлого века. “Молитвы иудеев в будни и праздники, для торжественных событий и постов, а также религиозных обрядов и церемоний. Перевел и комментировал Саломон Спитцер”.
“После чтения свитков принято молиться за души умерших…” – поучает ее С.Спитцер на этот раз. В самое время, поскольку мужчины внизу заканчивают читать Тору.
“Господи, что есть человек, что Ты знаешь о нем, и сын человеческий, что обращаешь на него внимание?
Человек подобен дуновению; дни его – как уклоняющаяся тень.
Утром вырастает, утром цветет и зеленеет, вечером…”
Ничего не скажешь, красиво перевел С. Спитцер, но это не те слова, с которыми ей хотелось бы обратиться к Господу Богу.
Ей вообще не хочется разговаривать.
Она пытается вспомнить, чем так сильно была занята. Что было важнее поездки в деревню и прогулки в парке.
Никак не может вспомнить, что было важнее.
Дочери приснился сон.
Она входит в квартиру матери. Осматривается. Мебель, вещи – всё на своих местах.
На подоконнике стоит банка с малиновым соком.
На столике стоят фарфоровые подсвечники и радиоприемник “Eltra”.
На полке лежит альбом “Польские Татры” с посвящением: “…в Международный женский день от дирекции и месткома”.
В ящике лежат открытки, платежные квитанции, фотографии, цепочки без заcтежек и рассыпавшиеся бусы.
На кухне стоит чайник.
Над плитой висит тесак для рыбы…
(Она не хотела обзаводиться новой утварью. Не понимала людей, которые что-то покупают.
– Какой смысл? – удивлялась. – На такой короткий срок?
Вела себя как нетерпеливый путешественник, давно собравшийся в дорогу, ждущий сигнала.)
Балкон, ветка, неизменно запыленная голубизна.
Евреи в белых накидках читают Тору – слова тихие, торопливые.
В молитву врывается резкий голос. Кто-то идет четким грозным шагом.
Старик, высокий, бородатый, в круглой меховой шапке, останавливается перед раввином.
– Пошел отсюда, – говорит он. – Поди прочь, – и костлявым суковатым пальцем указывает на дверь.
Молитва смолкает, пришелец объявляет мужчинам, что он их раввин. Настоящий раввин; возвращается из дальних странствий на родину. Здешний – ненастоящий. Самозванец!
– Ша, – шепчут евреи, – ша, мы сейчас молимся.
– Когда евреи молились ложным богам, – восклицает старик, – Моисей разбил каменные скрижали! Если вы молитесь с лжераввином, я имею право кричать!
К гостю с благоразумными словами подходит один из мужчин, актер Еврейского театра.
Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 67
