Один
Во-вторых, проблемой было то, что я влюбился в свою лучшую подругу Гретхен, которую все на свете считали толстухой. Мы ехали в ее дрянной машине и пели, и под конец песни White Riot, Клэшей, я вдруг поймал себя на том, что смотрю, как она улыбается и щурит глаза, и понял, что мы больше чем друзья, для меня во всяком случае. Я не отрываясь смотрел, как Гретхен ведет машину, а она уже начинала петь Should I stay or should I go now… тех же Клэшей, и я сказал: «Обожаю кататься с тобой, Гретхен», но радио было включено на полную громкость, и она могла лишь видеть, как шевелятся мои губы.
Был вторник, часа четыре пополудни, первый семестр предпоследнего года в школе, и делать нам было решительно нечего, так как Гретхен только что уволили из кафе в торговом центре за то, что она отбрила клиентку, когда та попросила еще сахарной глазури, а мне работать не разрешали, потому что маман обо мне чересчур пеклась и настаивала, чтобы я сосредоточился на учебе. Я снова проорал что-то Гретхен, и она кивнула, продолжая петь, а я смотрел на нее не отрываясь, на ее светло-розовые волосы — пряди, свисающие на лицо, пряди, убранные за уши, некоторые ярче остальных, — и я смотрел, как шевелятся ее губы, и думал, что она никогда не пользуется помадой, и это было одной из причин, почему, наверное, она мне нравилась. Смешно было, как она держит на руле маленькие белые ручки, с серьезностью новичка, хотя новичком не была, потому что ей стукнуло семнадцать, а водить она начала задолго до того, как в прошлом году получила права. И я смотрел на ее грудь; я смотрел на нее, и она была большой, очень большой, слишком большой для того, чтобы я знал, что с ней делать, и мне кажется, все дело в том, что ее грудь была большой, потому что сама Гретхен была толстой, но это не имело для меня в тот момент такого значения, какое нарисовалось бы, подвисай я с Бобби Б. или еще с кем-нибудь в торговом центре, и он возьми да и скажи: «Ты только погляди на эту жирную свинью», а я бы ответил: «Да уж», и засмеялся бы. Гретхен была толстой, не то чтобы очень уж жирной, конечно, но она была конкретно большая, особенно зад.
Хуже того, Гретхен была знаменита тем, что систематически поколачивала других девчонок. Это было не в кайф. Как-то она оттаскала за волосы Поли Винченски. Затем поставила огромный фонарь под глазом Лизе Хензел. А однажды даже сломала руку Эми Шефнер на вечеринке по случаю Хеллоуина — знаете, когда Эми Шефнер выпучила глаза на наряд, в котором пришла Гретхен, — Джон Кеннеди после убийства: черный костюм в кровавых пятнах с дырками от пуль, — и Эми Шефнер сказала: «Ты реально выглядишь мужик мужиком», а Гретхен просто развернулась, схватила Эми Шефнер за руку и так ее выкрутила, что звезда Эми Шефнер, примы школьного театра, прямо там и закатилась, и следующие два года Эми Шефнер выдавливала из всех жалость, повсюду таская на себе гипс, как какой-нибудь гребаный великомученик.
Ну а также, чего скрывать, Гретхен была далеко не самой изысканной из девчонок. Она грязно ругалась и слушала только панк, кого-нибудь типа Misfits, Ramones или Descendents, особенно в машине, потому что, хоть у нее и была вполне приличная для «форда-эскорта» стереомагнитола, в магнитоле этой уже год как застряла кассета, и кассету эту надо было ткнуть ручкой или пилкой для ногтей, чтобы она заиграла, а на кассете была самолично отобранная Гретхен коллекция песен, которые она считала крутыми год назад, коллекция, названная ею в свое время, как гласила надпись на кассете, «Белый рок сопротивления. Версия II».
Песни, из которых Гретхен составляла свои сборники, были все такие конкретные и каждый раз в тему. Возьмем, например, ту же Should I Stay Or Should I Go Now? Может, это значило, что я должен сказать Гретхен о своих чувствах. А может, что мне просто пора домой. Именно эти кассеты делали меня на нее похожим, и тот факт, что между Misfits и Specials у нее обычно появлялся какой-нибудь романтический медляк из The Mamas and The Papas, типа Dream a Little Dream of Me, заставлял меня любить ее все сильнее. Эти кассеты были тайной звуковой дорожкой к тому, что я чувствовал и думал практически по любому поводу.
К тому же — не знаю даже, следует ли мне об этом упоминать — Гретхен вечно называла всех, даже наших друзей, «уродами» или «говнюками», или «суками», или «пиздюками», или даже «пиздожопами», что вообще лишено всякого смысла, если вдуматься. Ее виртуозная брань восхищала меня, и, опять-таки вероятно, именно поэтому она нравилась мне больше других девчонок. И она никогда не была против провести со мной время.
Ладно, дело все было в том, что через три недели намечались танцы по случаю выпускного вечера, а я никого еще не пригласил, и мне хотелось пригласить Гретхен, но я не сделал этого по нескольким причинам: первое, я не хотел, чтобы она узнала, что нравится мне; второе, я знал, что ей нравится Тони Деган, этот расистский чувак, гребаный представитель белой расы; ну и… — и это самое ужасное, мне стыдно в этом признаться — ну ладно, я не хотел, чтобы нас фотографировали. Знаете, как они заставляют тебя фотографироваться и все такое? Я не хотел, чтобы после выпускного вечера остались мои фотки с толстой девахой, которые через пятьдесят лет напоминали бы мне о том, каким я был лузером, поскольку, скажем прямо, я надеялся, что жизнь моя в будущем изменится к лучшему, причем круто.
— Хочешь чего-нибудь поесть? — спросила Гретхен. — Я, блин, с голоду подыхаю, потому что уж не знаю, заметил ты или нет, но я большая жирная корова.
— Как скажешь, — ответил я, делая звук потише, чтобы можно было разговаривать. — Где хочешь поесть? «В Хонтед Трейлз»?
