Ульянова отодвинула от себя эти мысли, это уводящее в пошлость сравнение Васильева с бывшим мужем, и с новой энергией продолжила думать о другом.
«Васильев взял меня своей естественностью. Музыкант, композитор, никогда не работал, у него нет даже трудовой книжки – всю жизнь говорит то, что думает. У него все легко. Думает то, что играет. Ему ни разу не приходилось приспосабливаться: сыграл, получил деньги, разошлись. Я на это купилась. Вот. Точно! Оказывается, я для него просто „новый состав“ – год помузицировал… Я ему так и скажу: „Я для тебя новый состав, договор закончен?“ Жалко себя, Саша, жалко потерянный год. Я не смогу, у меня нет сил на нового мужчину, он (ты) должен это понять, нет, для этого должны быть силы, а у меня их нет! У меня тоже жизнь кончается. Он может – я знаю, ему что, сыграл – получил. Сыграл – получил. Подхватил от скуки какую-нибудь девицу после концерта…»
И опять мысли стекали куда-то не туда, в ту сторону она не хотела.
«Моя кожа – ей нравится вода, она еще не старая, моя кожа, но скоро вода будет застревать в сухих мелких трещинках, складочках, в морщинках… и я сольюсь с толпой, да, с толпой одиноких женщин, кочующих вечерами по московским театрам. Одна. Останусь одна. Я почему-то всегда этого боюсь. А может, в этом нет ничего страшного? Просто одна. И много искусства… театрального».
Ульянова вышла из ванной, резко обтерлась махровым полотенцем, как будто собиралась сдавать комплекс ГТО, накинула халат и набрала номер телефона Васильева.
– Саш, ты встал? – спросила она. – Доброе утро, любимый мужчина, – добавила не без ехидства.
– Нет. Лежу, – сказал сонный мужской голос, от которого она таяла.
– Як тебе приеду. Ты об этом мечтаешь? – Она не дождалась ответа и продолжила с напором, которого раньше себе с ним не позволяла: – Хочу, чтобы ты меня встретил у метро. Я оставила свою машину в гараже у Земляковых, сегодня-завтра к ним приедет знакомый мастер, будет менять масло и все такое. В моей машине – заодно. Я – без транспорта. Встреть…
– Может, возьмешь такси?
– Не хочу. Я буду с тобой говорить.
– О чем?
– Ты опять спрашиваешь «о чем». Надоело! Убью тебя! – пошутила она, не понимая, что, в сущности, так может произойти. – Не уходи от моих вопросов, нам надо поговорить! Серьезно. Начистоту.
– И через сколько часов будешь?
– Ты еще можешь поспать, через полтора часа, нет, даже два. Мне надо два часа. У выхода, там, на парковке, где ты меня встречал.
– Только подумай, надо ли, приезжай, но говорить мне с тобой не хочется.
– Я знаю, – сказала она. И произнесла уже про себя: «Но придется».
Пока собиралась, сушила голову, пила чай, далее по списку, у нее сложилось большое, стройное рассуждение о том, что Васильев должен понять, с чем ему нельзя не согласиться.
Первым и самым весомым аргументом было то, что весь год был фантастический. Он должен вспомнить Гоа, пляж, обжигающий песок, кромку воды, как они шли, обнявшись, вдоль океана, как следили за канатоходцами – «разве было плохо? нам было плохо? хоть раз тогда, хоть один раз, вообще?». Месяц, даже два, когда они только познакомились, показались невозможным в природе совпадением. Физическим в том числе. Так ощущала она, и он должен понять, такими моментами разбрасываться нельзя – он же не мальчик, пусть вспомнит свою же шутку: «Для нашей любви еще не придумали надежной кровати». Так мало людей, за кого можно держаться. Прожили целый год! Зачем разрушать? И еще сознательно! Васильев должен был понять, что всякое совпадение, соединение – сложная вещь, и просто ни с того ни с сего… В продолжение этой мысли она еще скажет ему, отдельно, про то, что они вросли друг в друга, что она постоянно думает о нем – это и есть любовь, ее не ищут, если уже нашли. Вот какие у нее неоспоримые доказательства.
Когда Татьяна оделась и выверенными движениями подводила глаза у зеркала, ей пришел в голову еще аргумент – Васильев должен вспомнить: он однажды, в апреле, тяжело болел гриппом, и кто за ним ухаживал? Он должен вспомнить про свой возраст! Мужчине в его годы обязательно нужна женщина, иначе он опускается, и никакие его интеллектуальные способности, таланты уже не спасают – ей вдруг так остро захотелось стариться вместе с ним, даже сердце как будто закололо и суставы заболели.
«Пусть не боится. Я его не зову в брак, но мы не должны расстаться, пусть это будет, как говорят англичане, „друг с привилегиями“, но мы не должны расставаться ни в коем случае».
Поговорив с Татьяной, Васильев бросил мобильный телефон на стоящий рядом с кроватью журнальный стол. Глаза сами собой закрылись. Он вдохнул утренний воздух, пришедший с ветерком из приоткрытого окна, и слово «расставание», каждый звук которого бурлил в нем, стало жить, заполнять все пространство его мыслей.
«Адам полюбил Хаву. А думал ли Адам, предполагал ли, что они могут расстаться? Такая мысль могла ему прийти в голову? Или он знал, Ева на Земле одна, другой нет, он обречен любить только ее? Хотя почему „обречен“ – может, это счастье любить только одну женщину, свою Еву?»
«Расстаешься – остаешься» – ветер чуть покачивал на петлях тяжелую деревянную раму.
Выяснять отношения всегда мучительно. Он предчувствовал разговор, как надвигающуюся зубную боль.
«Да. Всегда наступает завтра, даже через год».
Он знал, что она скажет, но не знал, что отвечать. Собственно, со всем заранее согласен, и с тем, что ему надо остепениться, и с тем, что Ту идеальная женщина и, наверное, жена идеальная. Он все это знает – про что еще говорить? Когда в Монреале придумал любовный договор, ему понравилась сама идея, слово, название – любовный договор. Предмет договора – любовь. Разве это не звучит? Разве не надо договариваться о любви? А пункты про любовное сомнение, про открытость чувств, близость, насыщенность, про то, что теперь у него с женщиной не будет никакого насилия, никакого принуждения, никакого присоединения по привычке, по стечению обстоятельств, потому что так вышло и теперь неудобно расставаться.
По молодости, помнил, всегда боялся, что его новая подружка залетит. Тогда придется жениться, он станет отцом, вынуждены будут снимать квартиру, он должен зарабатывать на семью, вечерами дудеть для всякого ворья в ресторанах и там же спиваться, потому что сказать «не пью» невозможно, – и все только оттого, что советская резинка оказалось непрочной? Лекарственных контрацептивов тогда не было, а те изделия, продаваемые в аптеках под номерами, рвались, их натягивали одно на другое, ничего уже не чувствовали, а они все равно рвались. И вот Васильев думал, что его жизнь так же забуксует, застрянет без любви, чувства и смысла в какой-то неведомой женской трубе.
Но она не застряла.
Или кажется, что не застряла. Так. Таким способом. Обычным.
Женился быстро, авантюрно, радостно, сам не заметил как. И развелся так же. Незаметно в Питере выросла дочь. Скоро будут внуки. Звук саксофона сам вывел его на простор музыкальной свободы, заработков, постоянного живого интереса. Потом – еще один брак, очень красивая, но пустая женщина, потом – еще, заботливая душечка, череда прекрасных увлечений, и вот он взрослый-взрослый мужчина, еще несколько последних шагов жизни и – старик.
