Мэри Джонс родилась в Корке (Ирландия) в 1837 году. Будучи тридцатилетней домохозяйкой, она жила в Мемфисе и заботилась о муже и четверых детях. Но вскоре из-за эпидемии желтухи погибла вся ее семья. Младшему ребенку не было и года. Она омывала тела, готовясь к похоронам, и скорбела в полном одиночестве. Позже она написала, что никто не пришел на помощь, потому что остальные семьи поразило не меньшее горе.
Буквально за одну ночь Джонс превратилась из кухарки, прачки и поломойки, без минуты отдыха обихаживающей пятерых людей, в женщину, отвечающую лишь за себя… но ей было необходимо вновь обрести утраченный смысл жизни. Со временем она переехала в Чикаго, где устроилась на работу в ателье по пошиву дамского платья, обслуживавшее «аристократов», которые обитали в роскошных особняках на Лейк-Шор-драйв. Ее поражала пропасть между «лордами и баронами» и «дрожащими несчастными, безработными и голодными, бродившими по берегу замерзшего озера». Подобные сцены заставили ее спустя несколько лет стать активным членом объединения «Рыцари труда», набиравшего силу в 1880-х. Ее миссия и слава были уже близко.
Вскоре пламенные речи Мэри Джонс стали неотъемлемой чертой громких уличных выступлений, которыми сопровождались забастовки на угольных шахтах, металлургических заводах и текстильных фабриках, на пивоварнях и железных дорогах. Она, словно мать, вставала на защиту угнетенных рабочих и, чтобы усилить впечатление от своих высказываний, создала невероятный образ Матушки Джонс, которая, по задумке, выглядела гораздо старше, чем настоящая Мэри, одевалась в старомодные черные платья и частенько упоминала свою скорую кончину. Ее биограф Эллиотт Горн упоминает: «К 1900 году она перестала где бы то ни было называть себя Мэри, а в переписке подписывалась как Матушка. Так к ней обращались в те годы рабочие, представители профсоюзов и даже президенты Соединенных Штатов, а она говорила им "мальчики"». Горн отмечает, что образ Матушки Джонс был нужен самой Мэри Джонс не меньше, чем ее делу:
Образ раскрепощал ее, в то время как от большинства американок общество ожидало тихого домашнего существования. По иронии судьбы, став символом и объявив себя матерью угнетенных, Мэри Джонс получила право идти туда, куда вздумается, и говорить на любую волновавшую ее тему. Она отрицала социальные условности и расшатывала устои. Она презрела ту самую роль, загонявшую в жесткие рамки столь многих женщин. ‹…› Она отказалась от семьи, вся ее жизнь протекала на глазах публики; впрочем, точнее говоря, она расширила границы круга семьи, включив в него всех своих рабочих детей.
Мэри Джонс прекрасно сознавала, что ее образ производил столь сильное эмоциональное впечатление в силу обращения к глубинным ассоциациям с ролью бескорыстного хранителя, который оберегает и согревает нас, учит различать добро и зло и наводит порядок, если мы влипли в неприятности. Политизированные матери, например Кингсолвер и Клинтон, раз за разом играют на этих ассоциациях, предлагая публике образы, связанные с детской, или метафоры, «заготовленные» на кухне. Символом движения аргентинских madres стал белый платок на голове, изначально это были пеленки пропавших детей, на которых с любовью вышивали имена малышей. Также стоит упомянуть «Розовый код» (Code Pink) – группу активисток, проводящих пикетирование Белого дома в знак протеста против войны и загрязнения окружающей среды. Их название – это больничный термин, условный сигнал к экстренному реагированию: «похищен ребенок». На сайте «Марша миллиона матерей» (Million Mom March), движения, возникшего в 1999 году против насилия с применением огнестрельного оружия, есть список публичных фигур: одним предлагается «подумать над своим поведением» (в последний раз это был Джон Эшкрофт), а другим – «угоститься пирогом» (к примеру, Майклу Муру).
В 1984 году демократы в конгрессе отчаянно разыскивали эффектную реплику, которая поколебала бы позиции президента, гениального Рональда Рейгана. Вдохновение посетило Пэт Шредер (Колорадо) утром, когда она готовила детям омлет, – с тех пор Рейган известен как «Тефлоновый президент». Матери на публичных позициях не прочь прихвастнуть. Часто они объявляют себя экспертами по эффективности – впрочем, иногда это мнение формируют окружающие. Когда губернатора Мичигана Дженнифер Грэнхолм, восходящую звезду демократической партии, мать троих детей, спросили о сумятице, царящей на ее новом месте работы – в парламенте, она ответила: «Как всякая хорошая мать, я умею наводить порядок там, где до этого развели бардак».
Этот же образ использовала Пэтти Мюррей – еще за много лет до того, как в 1992 году стала первым американским сенатором с детьми-дошкольниками. Дебютом Мюррей в политике стала организация с нуля коалиции, в состав которой вошли 13 000 родителей. Их целью было уберечь местную программу дошкольного образования от сокращения бюджета. Мюррей и в дальнейшем принимала участие в работе местного отдела школьного образования, затем вошла в сенат Вашингтона и в конце концов приняла участие в выборах в конгресс и в сенат США. Она получила известность как «мамочка в кедах». Газета Seattle Post-Intelligencer назвала ее «рабочей лошадкой, а не выставочным скакуном».
Как продемонстрировали Грэнхолм и Мюррей, роль матерей в политике США постепенно становится все более значимой, и эта тенденция не ослабевает. Здесь их «материнское мышление» востребовано, они не сторонние наблюдатели, а выдающиеся представители государственной власти. В первые годы нового тысячелетия в состав конгресса и сената США вошло больше матерей, чем когда-либо в истории. Также небывалое количество женщин с детьми работают в таких престижных областях, как юриспруденция, бизнес и наука.
Измените материнство – измените мир
Растущая доля матерей на рынке труда – тенденция, достигшая исторического пика в начале XXI века, сопровождалась все усиливающимся чувством неудовлетворенности. Разумеется, отдельные представительницы высшего класса отказались от корпоративных крысиных бегов и предпочли реализовывать свое стремление к первенству в составе местных школьных советов и футбольных команд. Однако те, кто не мог себе этого позволить, тяжело переживали сложившуюся в обществе норму. У них не было другого выхода, кроме как отдать шестимесячного ребенка в ясли, и те драгоценные минуты, что они хотели бы разделять с семьей, им приходилось проводить в очереди в «Макавто». Разумеется, родители и дети страдают от такого положения вещей, они чувствуют себя одинокими, а идеал церебрального «обогащения» остается недостижимо далек. Они часто возмущаются лицемерием государства: постоянно продвигая новейшие теории о том, как нужна ребенку сильная привязанность (к мамам, папам, к редкому виду «любящих опекунов»), правительство не обеспечивает родителям даже минимальной поддержки.
Так что же нужно сделать?
