— Помните, как он боялся темноты? Его няне приходилось оставлять на всю ночь горящую лампу, и она всегда боялась пожара.
Я вспомнила Рейзея в то утро, когда он подбежал ко мне в саду дворца Ичийё. Его лицо раскраснелось, глаза ярко горели. Когда он улыбался, были видны покрашенные черной краской зубы. Он казался таким уязвимым. Мы говорили с ним о вишневом дереве. Разве я не заметила, спросил он, что цветы на деревьях искусственные?
С того времени прошло меньше четырех месяцев. Домик, который построили для него, когда он заболел, располагался в том самом саду. Там он и умер, уничтоженный болезнью.
Возбуждение и глубокое волнение, испытанные мною во время скорбной церемонии во всей ее пышности и великолепии, улетучились. Я вдруг почувствовала себя такой же уязвимой, как Изуми, и такой же плоской, как тени кипарисов на дорожке дворцового парка.
Я ощущала только свое безмерное горе, стараясь сдерживать его изо всех сил. Горе из-за мальчика с чернеными зубами, который никогда уже не станет императором. Горе из-за его отца, который хотел нести гроб на одном своем плече, легко, подобно Сиддхартхе. Горе из-за Масато, который не узнает о ребенке, которого я ношу, и который будет жить дальше уже без меня, станет раскладывать стебли тысячелистника, определяя судьбы других людей.
Прошлой ночью мне приснилось, что Канецуке умер. Его дух явился ко мне и велел успокоить Изуми. Без вопросов и опасений я сделала так, как он просил. Он не напугал меня. У него был такой же, как всегда, голос, его теплое дыхание коснулось моей щеки.
Не знаю, бодрствовала ли я, когда шла в темноте по коридору. Я и раньше, в другие ночи, бродила здесь, надеясь мельком увидеть женщину, которая лишила меня счастья.
Я испытывала странное чувство торжества: я увижу ее в самый горестный для нее момент. Почему он выбрал меня, чтобы сообщить ей эту весть? Возможно, потому, что считал меня самой сильной, или потому, что любил меня больше.
Я услышала шелест шелка и увидела идущую мне навстречу женщину. Действие разворачивалось с медленной неизбежностью, которую ощущаешь во сне. Я узнала Изуми задолго до того, как увидела ее. Возможно, по ее запаху, тяжелому запаху роз, а может, по походке. Она была в плетеных сандалиях и темно-серой одежде.
К тому времени, когда она подошла ко мне, я была в гневе. Она подняла брови, стараясь уловить выражение моего лица.
— Почему вы так оделись? — спросила я. — Он не был вашим мужем.
— Он просил меня надеть траурные одежды, — ответила она. — А разве вас он не просил об этом? — Мое молчание подогрело ее мстительность. — Вы забыли свои письма, — сказала она. У нее в руках я увидела голубой шелковый мешочек.
— Мои письма?
— Он велел нам сжечь их.
— Мне он этого не говорил.
— Поэтому я и пришла. Он велел мне передать вам, что нам не следует их хранить.
— Если захочу, я буду хранить их.
— Вы можете пожалеть об этом.
— Почему? Потому что вы можете их украсть?
Она улыбнулась.
— Зачем мне это? — Она повернулась и пошла во внутренний двор. Цветущие красные сливы выглядели неестественно на фоне чистого ночного неба середины лета. — Идите сюда. Смотрите, я сожгу их.
Она принесла с крыльца жаровню, встала на колени и раздула угли. Она была спокойна, но, когда вынимала письма из мешочка, руки у нее дрожали.
— Помогите мне, — сказала она, протягивая мне благоухающие связки.
Запах показался мне знаком. Это был его запах, один из тех, которые он составил для нашего состязания: запах кипариса и гвоздики — запах разрыва.
Я бросила письма на угли и смотрела, как они горели. Когда языки пламени перепрыгивали с одного листа на другой, ее глаза вспыхивали.
Изуми посмотрела на меня сквозь пелену своего несчастья и сказала:
— Когда вы будете готовы сжечь принадлежащие вам письма, предупредите меня. — Потом повернулась и ушла в свои комнаты, поглощенная безмерностью понесенной потери.
Я сидела на полу лицом к северу. Передо мной лежала книга, слева — письма Масато, справа — Канецуке. Я зажгла благовония, и струи дыма расходились по комнате, принимая непредсказуемые, причудливые формы.
Я не стала кланяться. Просто закрыла глаза и задавала вопросы. Страницы книги открывались произвольно, но я не смотрела на них. Я дотрагивалась до них кончиками пальцев, подобно тому, как слепой ощупывает лицо человека, чтобы определить, кто перед ним.
Во тьме дурных предчувствий и страхов я представляла себе написанные иероглифы. Я ощущала толщину чернил, нанесенных на лист задолго до моего рождения человеком из чужой страны.
Я открыла глаза и прочла название гексаграммы. «Целомудрие: Неожиданное».
«Целомудрие, — гласил приговор. — Величайший успех. Упорство и стойкость будут вознаграждены. Если кто-то не таков, каким ему следовало бы быть, он встретится с несчастьем, и это не позволит ему предпринять что-либо».
Я разочарованно закрыла книгу. Она насмехалась надо мной. Повторяя эти слова, полные иронии, я припомнила, что говорил мне продавец книг. На легкомысленный вопрос книга дает столь же легкомысленный ответ.
Но разве мой вопрос был таким пустым? Я этого не предполагала. Как жаль, что я не обладаю проницательностью Масато. Он помог бы мне понять эти комментарии и свел бы все противоречия в единое целое.
Как я могла подумать, что мой детский способ гадания может иметь какую-то цель? Почему открытая произвольно книга должна была дать какие-то указания?
Оставались еще письма.
Первым я выбрала письмо от Масато. Всего их было девять. Я закрыла глаза и взяла одно из пачки слева от меня. Почему из девяти писем мне попалось именно это — письмо об увиденном сне? Он думал, что той женщиной, которая исчезала в его сне, была я, но я знала, что это наша дочь. Волны проносились над ней, и единственное, что он мог разглядеть, было цветное пятно.
Я положила письмо рядом с книгой и повернулась к стопке писем справа от меня. Их было восемьдесят семь. Должно было быть больше, но некоторые я в гневе уничтожила, а какие-то вернула ему. Интересно, где они сейчас, придется ли мне когда-нибудь перечитать их.
Я закрыла глаза и потянулась за письмом. Едва взглянув на сложенную желтую бумагу, я вспомнила его содержание. Это письмо Канецуке написал мне два года назад, осенью. Мы только что возвратились из поездки в Хаседеру. На обратном пути мы остановились в какой-то гостинице восточнее Удзи, на северном берегу реки выше моста.
Я хорошо помню тот день. Осень стояла холодная, и листья на дубах и кленах уже начали опадать. Их уносило течением вниз по реке, закручивало в водоворотах, и мои мысли следовали за ними. Канецуке сидел рядом, перебирал мои волосы, снова и снова разделяя пряди. Мы наблюдали за рыбаками, которые забрасывали свои сети.
