– Всегда думала, что это сделала я, – вдруг призналась Сьюзан.
– Что? – переспросил Боб, повернувшись к ней.
– Да. – Она бросила на него быстрый взгляд и принялась рассматривать сложенные на коленях руки. – Я думала, потому мама на меня и орет все время. На вас двоих она никогда не орала. Потому что я виновата. Я так часто думала. А когда уехал Зак, мне начали сниться жуткие кошмары. Я не помню их, когда просыпаюсь, но они жуткие. Чудовищные. В общем, если судить по ним, так и было.
– Сьюзи, господи! Сколько раз ты повторяла мне в детстве: «Это ты во всем виноват, тупица!»
Глаза Сьюзан наполнились нежностью.
– О, Бобби, ну конечно, чего ты хочешь от маленькой перепуганной девочки!
– То есть ты это не всерьез? Зачем?
– Я сама не знаю зачем.
– Тут недавно Джим захотел со мной об этом поговорить… Он все помнит. Ну, думает, что все помнит.
– И что же он помнит?
У Боба язык не повернулся. Он развел руки, пожал плечами.
– Как приехала «Скорая», полиция. Он помнит, что это сделала не ты. Не переживай, пожалуйста.
Долгое время близнецы сидели в молчании. За окном искрилась солнечными бликами река.
– Тут все так дорого, – посетовала Сьюзан. – Дома у нас сэндвич стоит столько же, сколько тут чашка кофе.
Боб встал.
– Ну, поехали.
В коридоре они столкнулись с Родой и Мюрреем.
– Привет! – воскликнул Мюррей и пожал Бобу руку.
Рода взяла Сьюзан за плечо.
– Где вы уже побывали? Только не позволяйте ему вас утомлять. А то какой это отдых, когда переутомишься. Вы сейчас в Бруклин? К знаменитому брату? Ну, приятно познакомиться, хорошего вам дня!
Уже на улице Сьюзан сказала:
– С такими людьми я всегда теряюсь.
– С какими? С милыми и приветливыми? Ну да, таким никогда не знаешь, что и ответить.
Боб снова поймал себя на том, что ведет себя как Джим. Но как же он успел от нее устать!
В вагоне метро Сьюзан сидела, как истукан, обеими руками вцепившись в сумку, а Боб качался на ремне, свисающем с поручня.
– Я так раньше каждый день на работу ездил, – сообщил он. – Слушай. По поводу того, о чем мы говорили… Это была не ты. Не волнуйся.
Она не сделала ни единого жеста в знак того, что услышала, лишь быстро взглянула ему в глаза. Поезд выехал на поверхность, и Сьюзан повернула голову к окну. Боб попытался показать ей статую Свободы, но пока Сьюзан соображала, куда смотреть, статуя пропала из виду.
– Как дела? – спросила Хелен, пропуская их в дом.
Она как-то изменилась. Будто бы постарела, стала ниже ростом и не такой красивой.
– Извини, что давно не заглядывал.
– Я все понимаю. У тебя своя жизнь.
Вошел Джим, высокий, подтянутый.
– Неряха! Да ты привел нашу давно потерянную сестру!.. Как жизнь, Сьюзан? – Он похлопал Боба по плечу, коротко обнял Сьюзан. – Как тебе город?
– Сьюзан, у тебя испуганный вид, – сказала Хелен.
Сьюзан спросила, где туалет, скрылась за дверью, села на край ванны и заплакала. Они ничего не понимали. Проблема была даже не в городе, который Сьюзан ужасно не понравился. Он выглядел нелепо, как переполненная народом ярмарка, растянувшаяся на многие километры – залитое бетоном поле, дороги, идущие не по земле, а под ней. Все в нем имело налет безвкусицы – воняющие мочой лестницы в подземку, покрытые мусором тротуары, кляксы голубиного помета на статуях, облитая золотой краской девушка в парке… Нет, Сьюзан пугал не город. Ее пугали собственные братья.
Она их не узнавала. Это не Боб и Джим из ее детства. Боб жил фактически в гостинице, входная дверь его дома была не чем иным, как выходом в коридор с ковровой дорожкой, вдоль которого выстроились двери в другие такие же номера. А внизу стоял швейцар в униформе, задача которого состояла в том, чтобы не пускать в дом бродяг. Это ужасно, человек не должен так жить. Боб недоумевал: разве ей не нравится вид на реку? А ей неинтересно любоваться рекой где-то там внизу, как из окна самолета. Однако потом случилось самое неожиданное: Боб вдруг заговорил о запретном, о гибели отца!.. Сьюзан не знала, что думать, ей от всего этого было физически плохо.
Даже после того, как братья уехали из Ширли-Фоллс, они оставались ее братьями. Но не теперь. Сморкаясь в туалетную бумагу, Сьюзан чувствовала, что ее вселенную перекосило. Она осталась совершенно одна, у нее был лишь сын, которому она уже не нужна. А дом, в который ее привели сейчас!.. Сьюзан умылась, открыла дверь и вышла. Джим вырастил здесь троих детей, устраивал званые ужины. Сьюзан представляла все это, идя в гостиную. Здесь они семьей праздновали Рождество, здесь он с утра по выходным слонялся в пижаме, бросал газеты на журнальный столик, по вечерам с женой и детьми смотрел телевизор – все здесь, в этом месте, ничуть не похожем на дом! Это не дом, а мебель. Музей с высокими потолками. И тут темно! Кто станет жить в таком темном месте, среди резного дерева и антикварных люстр? Кто согласится так жить?
А они ей что-то говорили, Хелен звала наверх, на экскурсию – мол, так интересно посмотреть, как живут другие, вот тут у нас гардеробная; она, Хелен, единственная женщина во всем городе, муж которой имеет больше одежды, чем она сама. И ряды костюмов, как в магазине, и зачем-то окно, как будто одежда будет любоваться видом, и огромное, высоченное зеркало во всю стену. Сьюзан пришлось увидеть себя – бледную седую женщину в мешковатых черных брюках. Хелен же в зеркале смотрелась маленькой, аккуратной и безупречной, трикотажное платье сидело на ней идеально, и где она научилась так одеваться?
Да, вселенную перекосило. Очень страшно, когда уходит то, что считаешь частью себя. Страшно, когда нет ни отца, ни матери, ни мужа, ни братьев, а сын…
– Сьюзан! – Голос Хелен прозвучал резко. – Может, что-нибудь выпьешь?
В саду Боб со Сьюзан сидели рядом на кованой железной скамейке со стаканами газировки. Хелен устроилась на краешке садового стула, заложив ногу за ногу и держа большой бокал вина, налитый почти до краев.
– Джим, сядь, – велела она.
Муж ее бродил кругами: то рассматривал зеленые розетки хосты или побеги лилий (хотя его никогда не волновало, что растет в саду), то прислонялся к колонне под нависающей террасой, а один раз даже зачем-то ушел в дом и вернулся с пустыми руками.
Хелен казалось, что она никогда в жизни не была так зла. Здесь и сейчас происходило что-то очень, очень неправильное, она не знала, что именно, но могла сказать одно – никто и не пытается как-то помочь делу, и почему-то из четверых взрослых людей она одна должна стараться поддержать разговор. Легче всего было обвинять во всем Сьюзан, и Хелен так и делала. Сутулость золовки, ее бесформенная дешевая водолазка в катышках по низу – они наводили на Хелен тоску и вызывали у нее приливы жалости, и все это бурлило у нее внутри, и голова шла кругом от такого многослойного гнева.
